Простаки за границей или Путь новых паломников - Марк Твен

Такое захолустье — самая благодатная почва для процветания иезуитских плутней. Мы посетили иезуит­ский собор, построенный двести лет тому назад, и ви­дели там обломок креста, на котором был распят Спаситель. Этот твердый отполированный кусок дере­ва превосходно сохранился — можно было подумать, что трагедия на Голгофе произошла только вчера, а не восемнадцать столетий тому назад. Но здешним до­верчивым людям и в голову не приходит усомниться в подлинности этой деревяшки.

В приделе собора есть алтарь, отделанный чистым серебром, — так по крайней мере утверждают старожи­лы, и я тоже думаю, что его там найдется, говоря языком старателей, двести фунтов на тонну, — а перед ним горит неугасимая лампада. Какая-то благочести­вая прихожанка, умирая, завещала деньги на постоян­ные мессы за упокой своей души, поставив при этом условие, чтобы пламя в светильнике поддерживалось и днем и ночью. Лампадка маленькая, очень тусклая, и если она погаснет совсем, покойница, я думаю, вряд ли от этого особенно пострадает.

Главный алтарь собора, как и три или четыре ма­лых, представляет собой хаотическое нагромождение позолоченной мишуры и «пряничных» украшений. Во­круг ажурных решеток алтарей толпятся поломанные, пыльные, ржавые апостолы — у одного нет ноги, у дру­гого не хватает глаза, но он храбро поглядывает оста­вшимся, у третьего недостает пальцев, — все они пока­леченные, унылые и более приличествовали бы боль­нице, чем кафедральному собору.

Стены алтаря сделаны из фарфора и украшены художественно написанными фигурами в натуральную величину, одетыми в живописные костюмы семнад­цатого столетия. Они изображают историю кого-то или чего-то, но среди нас не нашлось человека, до­статочно ученого, чтобы в ней разобраться.

Когда мы шли по городу, нам повстречался отряд осликов, уже оседланных и ожидающих только седока. Седла были весьма своеобразны, чтобы не сказать больше. Они состояли из чего-то вроде козел, засте­ленных тюфячком, и все сооружение закрывало при­мерно половину осла. Стремена отсутствовали, но, собственно говоря, в этой дополнительной опоре не было никакой нужды: всадник чувствовал себя в таком седле почти так же, как верхом на обеденном столе, — оно подпирало колени. Нас окружила шайка оборван­ных погонщиков португальцев, предлагая услуги своей скотины за полдоллара в час, — еще одна подлость по отношению к чужестранцам, потому что рыночная цена — шестнадцать центов. Шестеро из нас взгромоз­дились на эти нескладные седла и покорно выставили себя на посмешище, трясясь по главным улицам горо­да с населением в десять тысяч человек.

Мы тронулись. Это была не рысь, не галоп, не карьер, а дикая скачка, слагавшаяся из всех возможных аллюров. Шпор не требовалось. Каждого ослика со­провождал погонщик и десяток добровольцев, и все они лупили животное прутьями, подкалывали заост­ренными палками, выкрикивали что-то похожее на «секки-яаа!», орали, шумели и устраивали настоящий бедлам. Передвигались они пешком, что не мешало им, впрочем, оказываться на месте вовремя, — они спо­собны обогнать и измотать любого осла. Короче гово­ря, наша кавалькада была очень оживленной и живо­писной.

Блюхеру никак не удавалось справиться со своим ослом: он мчался по мостовой зигзагами, а остальные налетали на него; он прижимал Блюхера к повозкам и стенам домов; вдоль улицы тянулись высокие камен­ные заборы, и ослик отполировал Блюхера сначала с одной стороны, потом с другой, но ни разу не задержался посредине дороги; в конце концов он пора­внялся с отчим домом и влетел в комнату, счистив с себя Блюхера о дверной косяк.

Снова усевшись в седло, Блюхер сказал погонщику:

— Пожалуй, хватит. Дальше поедем потише.

Но тот, не зная английского языка, ничего не понял и просто сказал «секки-яаа!», после чего осел снова помчался, как пуля. Неожиданно он резко повернул, и Блюхер перелетел через его голову. Не скрою — каждый осел по очереди споткнулся об эту пару, и вскоре вся кавалькада образовала одну большую кучу. Никто не пострадал. Упасть с такого осла не намного опаснее, чем свалиться с дивана. После ката­строфы ослы стояли совершенно спокойно, ожидая, пока шумливые погонщики поправят и закрепят разъ­ехавшиеся седла. Блюхер очень рассердился и хотел выругаться, но стоило ему открыть рот, как его скоти­на делала то же самое и испускала отчаянный рев, заглушавший все остальные звуки.

Скачка по овеянным ветром холмам и красивым ущельям была на редкость приятна. Эта прогулка верхом на ослах своей новизной вызывала свежие, незнакомые, пьянящие ощущения, стоившие сотни заношенных до дыр удовольствий, которые мы знали дома.

Дороги там — чудо, и какое чудо! Вот остров с гор­сточкой жителей (всего 25000), а таких прекрасных дорог в Соединенных Штатах не найдешь нигде, кроме Сентрал-парка. Куда ни пойдешь — всюду гладкие ров­ные дороги, либо чуть присыпанные черным лавовым песком и окаймленные канавками, аккуратно выложен­ными гладкой галькой, либо вымощенные, как Брод­вей. В Нью-Йорке без конца говорят о мостовой Русса[8] и называют ее новым изобретением, а на этом крохот­ном, затерявшемся в море островке она известна уже двести лет! Каждая улица в Орте великолепно вымо­щена большими плитами и ровна, как пол, а не выщер­блена, подобно мостовой Бродвея. Каждая дорога ого­рожена высокими массивными стенами из лавы, кото­рые в этом краю, где не знают морозов, простоят тысячу лет. Они очень толсты, нередко оштукатурены, побелены и увенчаны карнизом из тесаного камня. За ними прячутся сады; деревья свешивают через край стены свои гибкие ветки, и яркая зелень эффектно выделяется на фоне штукатурки или черной лавы. Ино­гда ветви деревьев и виноградные лозы смыкаются над этими узкими проулками так, что солнца совсем не видно, и вы едете словно по туннелю. Мостовые, до­роги и мосты построены правительством.

Мосты — в один пролет, без опор: арка, сложенная из тесаных камней; они вымощены плитами лавы и красиво выложены галькой. Повсюду стены, стены, стены, — и каждая красива, и каждая построена на века; и повсюду мостовые — аккуратные, гладкие и про­чные. Если где-нибудь и существуют совершенно чис­тые, лишенные и намека на пыль, грязь, мусор или какие-либо нечистоты дороги, улицы и фасады домов, то только в Орте, только на Фаяле. Низшие классы неряшливы, жилища их не отличаются чистотой, но и только; в остальном город и острова — чудо опрят­ности.

Наконец, после десятимильной экскурсии, мы вер­нулись домой; неугомонные погонщики мчались за нами но пятам через весь город, подгоняя ослов, вы­крикивая неизбежное «секки-яаа!» и распевая «Тело Джона Брауна»[9] на убийственном английском языке.

Мы спешились и начали расплачиваться; от криков, приставаний, ругани и ссор погонщиков между собой и с нами можно было оглохнуть. Один требовал дол­лар за часовой прокат осла, другой — полдоллара за то, что подгонял этого осла, третий — двадцать пять центов за то, что помогал второму, не менее четырна­дцати проводников предъявили счета за то, что пока­зывали нам город и окрестности, и каждый оборванец орал, вопил и размахивал руками энергичнее, чем его сосед.

Горы на некоторых из этих островов очень высоки. Мы шли вдоль острова Пику — величественной зеле­ной пирамиды, которая одним обрывистым склоном поднималась от самых наших ног до высоты в 7613 футов и вздымала свою вершину над белыми обла­ками, словно остров, плывущий в тумане!

На Азорах мы, разумеется, объедались апельсина­ми, лимонами, инжиром, абрикосами и прочим. Но я воздержусь от дальнейших описаний. Я здесь не для того, чтобы писать рекламные проспекты.

Мы идем в Гибралтар и достигнем его через пять-шесть дней.

Глава VII. Появление Африки и Испании . — Геркулесовы Столпы. — Гибралтарская скала. — «Кресло королевы». — Частная прогулка по Африке. — Высадка в Марокко.

Неделя борьбы с безжалостной стихией; неделя морской болезни, покинутых салонов и пустынного юта, обдаваемого брызгами, — брызгами, которые в своей дерзости возносились так высоко, что до само­го верха покрыли трубы парохода толстой белой кор­кой соли; неделя прозябания под защитой шлюпок и рубок днем и шумной игры в домино среди густых клубов дыма в курительной по вечерам.

Последняя из семи ночей была самой бурной. Гро­ма не было, только волны били о борт, ветер пронзи­тельно свистел в снастях и вода, пенясь, шипела за иллюминаторами. Пароход карабкался все выше, как будто собираясь вскарабкаться на небеса, потом зами­рал на мгновение, казавшееся веком, и снова стреми­тельно, как с обрыва, падал вниз. Шквал брызг стеной обрушивался на палубы. Повсюду был черный мрак. Вспышка молнии изредка раскалывала его трепещу­щей огненной чертой, открывая бесконечный вздыма­ющийся океан там, где до этого не было ничего, одевая призрачные снасти сверкающим серебром и освещая зловещим светом лица матросов.