Скажите «чи-и-из!»: Как живут современные американцы - Ада Баскина

На следующий день в восемь утра меня разбудил звонок из деканата. Секретарша сообщила, что на имя декана пришло письмо, где слово в слово повторяется то, что было в первом. Я попросила соединить меня с деканом и теперь уже ему объяснила ситуацию. Он с минуту молчал, а потом сказал: «Видите ли, ваш курс факультативный, и если студенты вами недовольны, боюсь, нам не удастся его возобновить на будущий год». К счастью, вскоре пришла evaluation, то есть оценка студентами уровня своих преподавателей. Почти все выставили мне высокие баллы, и курс оставили.

Но самым диким случаем transparency был донос преподавателя – он донес студентам на другого преподавателя. На кафедре русского языка меня попросили прочитать короткий курс «Россия сегодня: социальный аспект». Свои лекции в Америке я читаю по-английски. Но тут мне предложили попробовать сделать это по-русски: курс четвертый, последний, студенты должны уже хорошо знать иностранный язык. Я прочла первую лекцию. По выражению лиц, а также по ответам на вопросы мне стало ясно, что они ничего не поняли. Кроме троих, у которых русский был приличным. Тогда я попросила не стесняться, задавать вопросы, если что неясно. Ни одного вопроса. Я их поняла: неудобно же перед самым получением диплома обнаруживать, что ты плохо знаешь язык. Ладно. Я решила, не травмируя их самолюбие, читать первую половину часа по-русски, а вторую резюмировать по-английски. А в следующий раз, наоборот – сначала по-английски, потом по-русски.

Вдруг меня вызывает заведующий кафедрой, профессор Э., и говорит, что ему на меня пожаловались трое студентов – те, которые хорошо знают язык. Они недовольны, что на моих занятиях мало слышат русскую речь. Я объясняю ситуацию, вызванную таким несложным психологическим эффектом: студенты недостаточно хорошо усвоили русский, но стыдятся в этом признаваться.

Я, конечно, могу продолжать читать по-русски, но ведь так они ничего и не поймут. Как же они будут тогда сдавать экзамен?

На следующем занятии, едва я вошла в класс, почувствовала явственное отчуждение всей группы. Не один-два, а все 25 человек сидят с холодными лицами. Никаких улыбок, к которым я здесь привыкла. Никаких шуток. Не действует ни одна из тех домашних заготовок – анекдотов, смешных историй, которыми я обычно снимаю напряжение аудитории. Так продолжается месяц. Наконец один студент, очевидно, исполнившись сочувствия к моим страданиям, во дворе университета говорит мне шепотом:

– Напрасно вы сказали доктору В., что мы только делаем вид, что знаем русский, а на самом деле вовсе его не знаем…

Взбешенная, я вбегаю в кабинет В.:

– Эндрю, – едва сдерживаю себя. – Зачем вы передали студентам наш разговор? Зачем вы испортили мои с ними отношения? Разве вам было не ясно, что разговор этот строго между нами?

Он наклоняется ко мне поближе, доверительно заглядывает в глаза. И говорит как ребенку, может, и неглупому, но непросвещенному:

– Ада, дорогая, вы же в Америке, у нас здесь так принято – во всем полное transparency.

Привычки

Разница у нас с американцами и в жестах, и в мимике, и в способах приветствовать друг друга. Сегодня, правда, это различие уже не так заметно. Потому что наша молодежь – а она сейчас много общается с американцами, смотрит их фильмы, ездит за границу – часто перенимает все эти внешние признаки общения. Но в начале 1990-х, когда я впервые приехала в США, мне потребовалось время, чтобы научиться понимать привычки американцев.

Когда зрительный зал или стадион хочет показать свое одобрение, зрители под ободряющие крики поднимают вверх большие пальцы. Так же довольно часто делаем и мы. Но если они недовольны, они свистят, «у-у-у-кают» и опускают те же пальцы вниз. Такую же реакцию я недавно видела и на стадионе в Лужниках. Но это новая манера, откровенно заимствованная у американцев. Точно так же как «вау!» или «оу!» вместо привычных нам «ого!» или «ух ты!».

Я вовсе не хочу сказать, что осуждаю такое перенимание: в эпоху глобализации это процесс естественный. Просто прошу меня извинить, если упомяну какую-то специфическую американскую черту, а она окажется уже прочно вошедшей в наш обиход.

Итак, если американец выражает легкую досаду, он говорит «упс!» – там, где мы – «ой!». «О’кей» означает «согласен, договорились, хорошо», то есть нечто нейтральное. А вот great, splendid, wonderful – тоже согласие, но уже с эмоциональной окраской: замечательно, прекрасно; хотя это звучит и не так бурно, как по-русски.

Приветствуют американцы друг друга в основном тремя способами: good morning (afternoon, evening, night); hello и hi – доброе утро (день, вечер, ночь); здравствуйте, привет. Разница между ними в степени формальности. Студент студенту никогда не скажет good afternoon, преимущественно – hi. В ритуале приветствий есть некоторая особенность. Американец здоровается столько раз, сколько он тебя видит. А поскольку у нас принято желать здравия только раз в день, я первое время попадала в неловкое положение.

– Хэллоу! – воскликнул мой коллега, профессор, когда мы встретились с ним утром на лестнице.

– Хай! – отвечала я приветливо.

Днем мы снова столкнулись, в кафетерии с подносами.

– Хай! – снова приветствовал он меня.

– Ты забыл, мы уже сегодня виделись, – улыбнулась я.

Вечером, расходясь, мы увидели друг друга на разных концах длинного коридора.

– Хэллоу! – он приветственно помахал мне рукой.

Я тоже помахала в знак того, что его вижу. Но вместо приветствия – не здороваться же третий раз за день – воскликнула:

– Ты забывчивый. Мы уже виделись дважды.

Он показался мне озабоченным. А наутро подошел ко мне с прямым вопросом:

– Почему ты не хочешь со мной здороваться?

Хорошо, что быстро разобрались.

Американца и русского довольно легко различить по выражению лица. Я уже говорила, что улыбка у первого как бы естественное состояние лицевых мышц. Интересно, что довольно часто – я это наблюдала и в жизни, но чаще на телеэкране – человек продолжает улыбаться даже в состоянии горя. Хорошо помню телерепортаж о пожаре: мать, у которой погибла маленькая дочь, плакала, по лицу ее текли обильные слезы, но губы при этом улыбались. И она все время извинялась – sorry, sorry – очевидно, именно за эти слезы.

Специфична и мимика. На телешоу «Улица Сезам» к куклам был приглашен реальный мальчик.

– Что бы ты хотел передать своим друзьям? – спросил его ведущий.

Мальчик подумал и состроил рожицу: он растянул мизинцами губы, сморщил лицо и вытянул язык. Рожица была, очевидно, вполне забавной, во всяком случае привычной для американских ребятишек. Это шоу с интересом наблюдал четырехлетний Алеша, который недавно приехал в Чикаго из Москвы с командированными родителями. Он тщательно отрепетировал и вечером, когда отец пришел с работы, с удовольствием продемонстрировал ему рожицу. Отец рассердился.

– Сейчас же перестань так безобразно кривляться! – прикрикнул он.

Алеша обиделся:

– Американскому мальчику можно, а мне – нет? – обиженно засопел он.

Пришлось отцу объяснять, что такое различие культур.

Еще о привычках. Американцы никогда не гладят детишек по голове. Я перестала делать это, когда поняла, что здесь так не принято. Вначале же мне очень хотелось как-то выразить свою симпатию к малышам. Но как только моя рука касалась шелковистой головки, ребенок либо начинал смотреть с недоумением, либо просто отпрыгивал в сторону.

Вообще касаться другого считается дурным тоном. Как и многие мои соотечественники, я часто в знак доверительности кладу руку на руку собеседника. После двух-трех удивленных взглядов пришлось от нее отказаться. В очередях – в банке, на станции за билетами – посетители стоят на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Ближе – это уже неприлично. «Нарушение privacy», – объяснила мне моя подруга Бриджит Мак-Дана. Privacy – это частная жизнь. Впрочем, в это понятие входит не только отношение с близкими, но и, скажем, зарплата или стоимость дома, квартиры. Чтобы задавать такие вопросы, нужно быть с человеком в очень уж близких отношениях.

Другой пример privacy мне привел Йел Ричмонд, с которым я незадолго до этого познакомилась. Мы сидели в вашингтонском ресторане, и он со смехом вспоминал картинку, которую однажды видел в Москве. Молодая мама гуляла в парке с ребенком. А старушки, сидевшие на скамейке, давали ей всевозможные советы:

– Ребенку же холодно в такой легкой курточке, – сказала одна.

– Как же в такой холод он ходит без головного убора? – вторила другая.

– Да накиньте ему хотя бы капюшон, – порекомендовала третья (Йел сказал: «потребовала»).

Для американца это было удивительно:

– Какое им дело до чужого ребенка? Он же не сирота. Матери, наверное, виднее, что ему хорошо, а что плохо.

– Возможно, Йел, вы и правы. Но в Америке я часто наблюдала прямо противоположные ситуации, и они меня тоже удивляли. Я вспомнила одну из них.