Короткий век Павла I. 1796–1801 гг. - Коллектив авторов

ИЗ «ЗАПИСОК» ГЕНЕРАЛА Н. А. САБЛУКОВА. Это был человек… великодушный, готовый прощать обиды и повиниться в своих ошибках. Он высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман, заботился о правосудии и беспощадно преследовал всякие злоупотребления, в особенности же – лихоимство и взяточничество.

ИЗ КНИГИ Д. Ф. КОБЕКО «ЦЕСАРЕВИЧ ПАВЕЛ ПЕТРОВИЧ». Уже давно замечено, что в характере Павла Петровича было что-то рыцарское. Он с тем большей легкостью мог предаваться мечтам о рыцарских временах, что его воображение было развито чрезвычайно сильно. Предметы воображаемые он признавал как бы за действительно существующие. Черта эта замечена была еще в юношеском его возрасте. С течением времени эта наклонность Павла Петровича развивалась все более и более, ибо, не имея никаких строго определенных занятий, он невольно развивал свое воображение на счет положительного мышления. В подтверждение этого приведем собственный рассказ Павла Петровича о видении ему Петра Первого.

Великий Князь рассказал его 10 июля 1782 года в Брюсселе, в присутствии баронессы Оберкирх, которая, записав его рассказ, свидетельствует, что Павел Петрович был искренне и глубоко убежден в реальности представившегося ему видения.

«Однажды вечером, – рассказывал Павел Петрович, – или, пожалуй, уже ночью, я, в сопровождении Куракина и двух слуг, шел по петербургским улицам. Мы провели вечер у меня во дворце, за разговорами и табаком, и вздумали, чтобы освежиться, сделать прогулку инкогнито при лунном освещении. Погода была не холодная, это было в лучшую пору нашей весны. Разговор наш шел не о религии и не о чем-нибудь серьезном, а, напротив того, был веселого свойства, и Куракин так и сыпал шутками на счет встречных прохожих. Несколько впереди меня шел слуга, другой шел сзади Куракина, который следовал за мною в нескольких шагах позади. Лунный свет был так ярок, что можно было читать и, следовательно, тени были очень густы. При повороте в одну из улиц я вдруг увидел в глубине подъезда высокую худую фигуру, завернутую в плащ вроде испанского, и в военной надвинутой на глаза шляпе. Он будто ждал кого-то. Только что я миновал его, он вышел и пошел около меня с левой стороны, не говоря ни слова. Я не мог разглядеть ни одной черты его лица. Мне казалось, что ноги его, ступая на плиты тротуара, производили странный звук, точно будто камень ударялся о камень. Я был изумлен, и охватившее меня чувство стало еще сильнее, когда я ощутил ледяной холод в моем левом боку, со стороны незнакомца. Я вздрогнул и, обратясь к Куракину, сказал:

– Судьба послала нам странного спутника.

– Какого спутника? – спросил Куракин.

– Господина, идущего от меня слева, которого, кажется, можно заметить уже по шуму, им производимому.

Куракин в изумлении раскрыл глаза и возразил, что у меня с левой стороны никого нет.

– Как! Ты не видишь этого человека между мною и домовой стеною?

– Вы идете возле самой стены и физически невозможно, чтобы кто-нибудь был между вами и ею.

Я протянул руку и ощупал камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, и звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару. Я посмотрел на него внимательнее прежнего, и под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видал никогда ни прежде, ни после. Они смотрели прямо на меня и производили во мне какое-то чарующее действие.

– Ах! – сказал я Куракину, – я не могу передать тебе, что я чувствую, но только во мне происходит что-то особенное.

Я дрожал не от страха, но от холода. Я чувствовал, как что-то особенное проницало все мои члены, и мне казалось, что кровь замерзала в моих жилах. Вдруг из-под плаща, закрывавшего рот таинственного спутника, раздался глухой и грустный голос:

– Павел!

Я был во власти какой-то неведомой силы и машинально отвечал:

– Что вам нужно?

– Павел! – сказал опять голос, на этот раз как-то сочувственно, но с еще большим оттенком грусти.

Я не мог сказать ни слова. Голос снова назвал меня по имени, и незнакомец остановился. Я чувствовал какую-то внутреннюю потребность сделать то же.

– Павел! Бедный Павел! Бедный Князь!

Я обратился к Куракину, который также остановился.

– Слышишь? – спросил я его.

– Ничего не слышу, – отвечал тот, – решительно ничего.

Что касается до меня, то этот голос и до сих пор еще раздается в моих ушах. Я сделал отчаянное усилие над собою и спросил незнакомца, кто он и что ему нужно.

– Кто я? Бедный Павел! Я тот, кто принимает участие в твоей судьбе, и кто хочет, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не долго останешься в нем. Живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен. Бойся укора совести: для благородной души нет более чувствительного наказания.

Он пошел снова, глядя на меня тем же проницательным взором. И если я прежде остановился, когда остановился он, так и теперь я почувствовал необходимость пойти, потому только, что пошел он. Он не говорил, и я не чувствовал особенного желания обратиться к нему с речью. Я шел за ним, потому что он теперь направлял меня. Это продолжилось более часа. Где мы шли, я не знал…

Наконец, мы пришли к большой площади, между мостом через Неву и зданием Сената. Он пошел прямо к одному как бы заранее отмеченному месту площади, где в то время воздвигался монумент Петру Великому; я, конечно, следовал за ним и затем остановился.

– Прощай, Павел, – сказал он, – ты еще увидишь меня опять здесь и кое-где еще.

При этом шляпа его поднялась как бы сама собою, и моим глазам представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда Петра Великого. Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною».

ИЗ ПИСЬМА ЦЕСАРЕВИЧА ПАВЛА П. А. РУМЯНЦЕВУ 1784 г. Мне вот уже тридцать лет, а я ничем не занят. Спокойствие мое, уверяю вас, вовсе не зависит от окружающей меня обстановки, но оно покоится на чистой моей совести, на осознании, что существуют блага, не подлежащие действию никакого земного могущества, и к ним-то и должно стремиться. Это служит мне утешением во многих неприятностях и ставит меня выше их; это приучает меня к терпению, которое многие считают за признак угрюмости в моем характере. Что касается до моего поведения, то вы знаете, что я стремлюсь согласовать его с нравственными моими понятиями и что я ничего не могу делать, противного моей совести.

ИЗ МЕМУАРОВ ГРАФИНИ В. Н. ГОЛОВИНОЙ. Редко когда перемена царствования не производит больший или меньший переворот в положении приближенных; но то, что должно было произойти при восшествии на престол Императора Павла, внушало всем ужас ввиду характера этого Государя. Обладая всем, чтобы быть великим монархом и самым любезным человеком в своем государстве, он достиг только того, что внушал страх и отвращение. В своей молодости путешествия, различные удовольствия и склонности, которые он удовлетворял, отвлекали его от неприятной роли, которую ему приходилось играть, благодаря его ничтожеству в политике. Но с возрастом это сильно давало себя чувствовать. У него была гордая душа и деятельный ум, и в конце концов его характер ожесточился, он стал подозрительным, нелюдимым и мелочно придирчивым.