Марина из Алого Рога - Болеслав Маркевич

И все тяжелѣе, ненавистнѣе съ каждымъ днемъ становятся для Завалевскаго его канцелярія, и балы high life'а, и маменьки, владѣлицы взрослыхъ дочерей, и демократы-чиновники, и слѣпой космополитизмъ литературныхъ борцовъ.

"Что дѣлать? думаетъ онъ; неужели уходитъ, — уходить такъ рано"…

Крымская война разрѣшила его недоумѣнія: онъ распростился съ Петербургомъ и поскакалъ въ одно изъ своихъ великорусскихъ имѣній. Черезъ мѣсяцъ онъ выступалъ въ походъ съ ополченіемъ той губерніи.

Какъ изстрадался онъ! Чего ни наглядѣлся въ продолженіе этого похода! Бездарность, распущенность, безобразное пьянство, казнокрады, сжигавшіе на свѣчкѣ сторублевыя ассигнаціи, и рядомъ безъ сапогъ солдаты, гибнувшіе въ грязи непроходимыхъ дорогъ, — вся та "мерзость и чернота неправды", которую горькимъ стихомъ громилъ въ тѣ дни поэтъ…

Имъ овладѣвало отчаяніе, ему хотѣлось скорѣе въ бой, онъ жаждалъ непріятельскаго штыка, пули, ядра. Скорѣе, скорѣе туда, говорилъ онъ себѣ, гдѣ "безсмысленную ложь" свою искупаетъ теперь Россія потоками чистѣйшей, благороднѣйшей крови своей, гдѣ противъ всего міра, за вчера поднявшимися стѣнами, отстаиваютъ честь ея неслыханные бойцы, безъ словъ, безъ страха и безъ надежды…

Завалевскій кинулъ свою дружину и поступилъ въ пѣхотный полкъ, форсированнымъ маршемъ спѣшившій изъ Москвы въ Севастополь… Но онъ не дошелъ туда: не вражій выстрѣлъ, а злокачественный тифъ лишилъ его памяти, сознанія окружавшаго…

Рядомъ съ нимъ лежалъ ополченецъ Пужбольскій, раненый при Черной. Они сдружились… Вмѣстѣ, по заключеніи мира, уѣхали они за границу… Константина Владиміровича уже не было на свѣтѣ: онъ умеръ, пока племянникъ былъ въ походѣ.

Въ неотразимомъ блескѣ воскресало въ воспоминаніяхъ Завалевскаго его трехлѣтнее пребываніе въ Италіи. Онъ весь ушелъ тамъ въ міръ искусства, въ міръ древности, въ тотъ обаятельный, вѣчно живой, вѣчно юный міръ… Онъ вспоминалъ еще, какъ, по пути туда, онъ случайно во Франкфуртѣ, за table d'hote'омъ въ Hôtel d'Angleterre, познакомился съ высокимъ, чопорнымъ, саркастически улыбавшимся старикомъ, какъ онъ сошелся съ нимъ, и завязалась затѣмъ между ними переписка, какъ мало-по-малу овладѣвалъ его мыслью своеобразный геній этого случайнаго его знакомца: звали его Артуръ Шопенгауэръ…

Первая вѣсть о готовившемся освобожденіи крестьянъ застала Завалевскаго въ Римѣ. Онъ все кинулъ — и поспѣшилъ на родину…

Живо припоминался ему тогдашній переѣздъ изъ Штетина въ Петербургъ. Погода стояла великолѣпная; онъ по часамъ глядѣлъ, не отрываясь, съ палубы на мелкую, словно рыбья чешуя, морскую зыбь, всю трепетавшую въ нѣгѣ и сіяніи горячаго весенняго солнца… Онъ ожидалъ, онъ говорилъ себѣ, что такимъ же трепетомъ и сіяніемъ жизни должна была теперь, предъ великимъ разсвѣтомъ, быть отъ края до края исполнена его родина…

Онъ по пріѣздѣ не имѣлъ случая замѣтить ничего подобнаго… Тѣ же разговоры, та же діалектика, только еще болѣе прежняго желчи; съ одной стороны безплодныя жалобы и ядовитыя нареканія, съ другой — безпощадная насмѣшка, торжествующее глумленіе, словно весь вопросъ состоялъ въ томъ, какъ бы злѣе насолить тѣмъ, кто почиталъ себя въ правѣ жаловаться, — вотъ что нашелъ въ Петербургѣ Завалевскій… На Васильевскомъ Острову таинственно работали коммиссіи… Старые знакомые приняли его недовѣрчиво, почти враждебно; онъ, извѣстно, былъ "аристократъ" и "идеалистъ"…

Но онъ, именно въ этомъ своемъ качествѣ "идеалиста", не стремился ни въ какому вліянію, не примыкалъ ни въ какой партіи, не навязывалъ никакой своей программы. Чьими бы руками ни совершалось великое дѣло, лишь бы совершилось оно, — онъ мысленно заранѣе сжималъ горячо въ своихъ эти благотворныя руки… Для него важнѣе было другое: онъ все прислушивался, тревожно искалъ того усиленнаго пульса жизни, который — упорно надѣялся онъ, — долженъ былъ биться въ странѣ наканунѣ такого огромнаго событія. Но онъ все не доискивался его…

Насталъ великій день (Завалевскій былъ назначенъ членомъ крестьянскаго присутствія въ одной изъ среднихъ губерній); за этимъ слѣдовалъ цѣлый рядъ коренныхъ преобразованій, измѣнившихъ всю наружную физіономію страны… Но внутри ея, гдѣ, гдѣ то широкое, воскрешающее вѣяніе свободы, та подымающая сила жизни, которую съ юности призывалъ нашъ "идеалистъ" всѣми голосами души своей? Гдѣ благодарная дѣятельность освобожденнаго труда? Гдѣ тотъ подъемъ духа въ народѣ, обрѣтшемъ вновь свои человѣческія права?… Тщетно искалъ вокругъ себя Завалевскій, — внизу прогулъ, шатанье, недоимка, міръ горлановъ и пьяный самосудъ; выше — постыдное, тупое уныніе, безнадежность трутня, выгнаннаго изъ улья… А мысль, молодая мысль Россіи — то, что именовало себя тогда "новыми людьми", — чѣмъ привѣтствовала, чѣмъ праздновала она это великое дѣло освобожденія родины?

Съ ужасомъ и отвращеніемъ раскрывалъ каждый разъ Завалевскій нумера толстыхъ журналовъ, ежемѣсячно получавшихся имъ изъ Петербурга; часто, не довѣряя глазамъ своимъ, знакомился онъ съ ихъ содержаніемъ… Тамъ раздавался какой-то дикій вой, — вой эѳіоповъ, по древнему сказанію, лаявшихъ на солнце… Полудикіе семинаристы, заявлявшіе себя представителями "молодаго поколѣнія", сталкивали съ вѣковыхъ пьедесталовъ высочайшихъ представителей человѣческой культуры и обзывали ихъ "пошляками"; наглые гаеры въ бѣшеной "свистопляскѣ" топтали козлиными ногами все великое духовное прошлое человѣка, и съ пѣной у рта, съ поднятыми кулаками, требовали, да возвратится онъ въ образъ звѣриный. Освистанное искусство объявлено было "аристократическимъ тунеядствомъ", поэзія "пакостнымъ времяпрепровожденіемъ", исторія оказывалась "не стоящимъ вниманія собраніемъ всякой негодной дряни"… Дерзость этого скоморошества уступала только его неслыханному комизму. Лѣтосчисленіе русской мысли повелѣвалось вести съ какой-то полемической статьи одного изъ "новыхъ людей", а "дворянскую литературу", то-есть все то, что по-русски написано было не семинаристами, почитать не существующею. Россіи, оплеванной наперерывъ всѣми этими бѣшеными устами, приговоренной ими на мельчайшіе атомы, — Россіи объявлялось, что у нея и исторіи никакой нѣтъ, что во все продолженіе ея тысячелѣтняго существованія она произвела одного единственно "порядочнаго человѣка", и что этотъ порядочный человѣкъ — Стенька Разинъ!…

Глубоко, всѣми сторонами своего существа, какъ человѣкъ образованія, какъ гражданинъ, какъ сынъ своей земли, возмущенъ былъ Завалевскій, — и воспоминались ему пророческія слова его дяди: "изъ мрака лишь дѣти мрака выйдутъ"… Да, вотъ они, эти исшедшія изъ мрака дѣти! Неразумное прошлое давало свой естественный плодъ… Но гдѣ же, гдѣ же спасеніе?…

Быстро неслись призраки… Завалевскій вспоминалъ 1863 годъ, грозу, подымавшуюся съ Запада на Россію, и могучій взрывъ патріотическаго чувства, охватившій его родину изъ конца въ конецъ… Горячо отдался онъ весь этому спасительному движенію! Онъ уразумѣлъ сразу всю его вѣскость, все его значеніе…

Въ пылу увлеченія нашъ идеалистъ обрекалъ всего себя на дѣло сліянія русскихъ окраинъ съ общимъ отечествомъ; онъ началъ составлять большое общество съ цѣлію пріобрѣтать покупкою имѣнія въ Западномъ краѣ, намѣревался самъ поселиться въ немъ, поступить тамъ на службу… Предпріятіе не удалось, — предложенія его были отклонены… "Благо, что такъ случилось", вспоминалъ теперь Завалевскій, улыбаясь своею унылою улыбкой:- "хорошъ бы я былъ! Считаемый чуть не за самую газету Вѣсть въ 1866 году, я, пожалуй, былъ бы выгнанъ оттуда какъ "революціонеръ" и "соціалистъ"…

Онъ почувствовалъ себя безполезнымъ и снова уѣхалъ въ Италію. Но онъ не обрѣлъ въ ней прежнихъ восторговъ, прежняго самозабвенія. Онъ теперь, можетъ быть, еще лучше, тоньше понималъ, цѣнилъ искусство, но онъ уже не чувствовалъ себя способнымъ отдаться ему всецѣло, уйти всѣмъ существомъ своимъ въ этотъ волшебный міръ и, какъ прежде блаженно замереть въ немъ… Онъ вспоминалъ, какъ однажды въ Венеціи, остановившись предъ Святымъ Маркомъ, перечислялъ онъ мысленно, что генія, человѣческаго труда и навезенныхъ изо всѣхъ странъ земли сокровищъ потрачено было на этотъ исполинскій памятникъ дней славы и величія… "Что двигало все это", подумалъ онъ, "то уже никогда, никогда для человѣка, не вернется! И для меня къ этому нѣтъ уже возврата"… Нежданныя, жгучія слезы выступили у него подъ рѣсницами… Онъ на другой же день уѣхалъ въ Гамбургъ, оттуда въ Америку. "Посмотримъ на страну, гдѣ этого никогда не бывало", сказалъ онъ себѣ,- "познакомимся поближе съ новою жизнію, съ новыми задачами"…

Но самъ онъ не могъ отрѣшить себя отъ прежняго человѣка. Въ этой странѣ безпредѣльной свободы, — Завалевскій провелъ тамъ два года, — онъ все отыскивалъ суровыя республиканскія добродѣтели, пуританъ временъ Пенна, героевъ пустынь и дѣвственныхъ лѣсовъ Купера, — и натыкался лишь. на эксплуататоровъ и humbug'онъ всякаго рода. Онъ задыхался. какъ задыхался въ немъ Эдгардъ По, въ этомъ мірѣ машинъ, царственнаго мѣщанства, колоссальнаго разсчета и циническаго корыстолюбія. Новая жизнь наводила на него невыносимую тоску. Онъ вернулся въ Европу.