Самый большой подонок - Геннадий Ерофеев

Подняв настроение воспоминаниями о любвеобильном Вольдемаре, я отклеился от нагретой солнышком скамейки и через приоткрытые ворота, на которых сохранился идиотский «геральдический» знак дёртиков, напоминающий цеховой герб сельских кузнецов-серпоотбивщиков, проник на территорию базы. Неожиданно налетел лёгкий шальной ветерок, взметнул с дорожек красноватую пыль, поднявшуюся едва ли не выше кроваво-красных звёзд, венчающих похожие на крепостные башенки, и будто невзначай захлопнул воротины, откликнувшиеся на давление отнюдь не весёлого ветра жутким продолжительным скрипом.

Пришла пора начать осмотр. Но на базе имелись два места, куда заходить мне было не то что страшно, но весьма неприятно. Этими местами были крематорий для проштрафившихся дёртиков и комфортабельная тюрьма Казимира Лукомского. Я направил шаги к дверям массивного здания кубической формы, стоящего напротив тюрьмы и связанного с нею крытой надземной галереей.

Территорию базы заполонила сорная трава, местами пробивавшаяся даже сквозь растрескавшийся асфальт дорожек, окаймляющих мрачные, тёмно-красного кирпича, строения.

Рядом с входом большой куст осота, надломленный и примятый чьей-то ногой, но тем не менее выживший, хотя до конца и не распрямившийся, отбрасывал на нижний пояс стены странную тень. Она напоминала фигуру стоящего под расстрелом человека, в страхе невольно откинувшегося спиной к шершавой стене. Будто он старался вжаться в стену, слиться с ней и раствориться в камне, дабы избежать неминуемой смерти. Маленький этюд пристенного театра теней почему-то пронял меня до самых печёнок. Кажется, мне предлагали настроиться на нужный лад, прогоняя спровоцированную ярким солнышком некоторую расслабленность и легкомыслие.

Согнав с губ благодушную улыбку, я проник внутрь и окунулся в полумрак прохладного вестибюля, откуда переместился в ещё более темный коридор. Здесь горели в четверть накала непонятно откуда черпавшие энергию редкие светильники. Затянутая под плинтусы ковровая дорожка заглушала шаги.

Заглянув в несколько выходящих в коридор дверей, я сообразил, что попал в хозяйственный блок. Здесь мало что было способно привлечь моё внимание. Впрочем, как знать.

Отворив очередную дверь, неожиданно увидел ванну, и, секунду поколебавшись, переступил порог. Ванна была как раз тем, в чём я сейчас действительно нуждался.

Только вот язык не поворачивался называть это старинное чугунное диво, с непередаваемым достоинством потомственного аристократа опиравшееся на подёрнутые патиной времён бронзовые львиные лапы уныло-прозаическим банно-прачечным словом «ванна». Нет, это была самая настоящая лагуна – именно о такой антикварной лохани штучной, ручной работы всегда мечтал Шеф, уже начавший сомневаться, да осталось ли в разворованной и загаженной России хоть одно подобное раритетное корыто. И вот мне встретилось такое – два с половиной метра в длину, полтора в ширину, приземистое и обтекаемое, как гоночный автомобиль, и сверкающее безукоризненной бело-голубой эмалью, как парадно-выездной лимузин. Одним из торцев ванна упиралась в стену, а продольным бортом примыкала к начинавшемуся низко от пола широкому и высокому окну, задёрнутому желтой шторой на струне. Потянув за витой шнур, я впустил в большую ванную комнату солнце.

Вопреки всем страхам и сомнениям я решил принять душ, тем самым бросив вызов неведомой силе. Может, обо мне уже забыли – если не навсегда, то хотя бы на время? Омовение было крайне необходимо, имея в виду мои пластунские рейды по кладбищенской земле, бег, длительную ходьбу и сон на пыльной скамейке.

Меня вдруг посетило удивительное ощущение полной заброшенности, истинного одиночества и какого-то просветлённого покоя.

Тихонько насвистывая битловскую песню «Она вошла через окно в ванной комнате», я инстинктивно запер дверь на задвижку и, усевшись на некрашенный топчан, отполированный задницами дёртиков до скользкой гладкости, стал медленно раздеваться. Сбросив с натруженных стоп рифлёные «свиноколы», ощутил под ногами приятное тепло.

Из настенного планшета, содержащего столько банно-туалетного добра, что его хватило бы и на целый баунд дёртиков, взял мыло, шампунь, губку и залез в ванну. Открутил высококачественные вентили, настроил температуру, вспенил воду и улегся ногами к арматуре, наслаждаясь медленно прибывающей и постепенно обволакивающей тело зеленоватой водой. Окно находилось слева, и время от времени я поглядывал на здание напротив с бывшей комфортабельной тюрьмой Казимира Лукомского. Напевая «Сад осьминога», я почти уверовал в свою безопасность. Я хотел «отмыться» от ночных страхов – и с удовольствием отмывался от них.

Когда прибывающая вода закачала на зеленоватой волне красноватый поплавок фаллоса, я вдруг почувствовал на себе чей-то снисходительный, изучающе-презрительный, просвечивающий насквозь взгляд. Он обладал натуральной физической тяжестью и сдавливал череп, вызывая в глазах зелёные мушки.

Забыв, где в данный момент нахожусь, я повернулся к окну и тупо уставился в мрачные глазницы окон безлюдного корпуса в наивной надежде засечь того, кто меня контролирует, кто меня мониторит.

Невидимый опекун ещё с полминуты изучал меня, затем отвёл взгляд – я это отчётливо ощутил.

Я с облегчением отвернулся от окна, меня передёрнуло, словно от холода. Потянулся к крану горячей воды, и тут заметил, что с водой творится нечто странное. Из зеленоватой она превратилась в серую и не вытекала, а… выползала из носика крана – именно выползала! – напоминая выдавливаемый из шприца кондитера крем…

Мама моя родная, подушка кислородная! Только сейчас я разглядел, что струя была плоской и разделённой перетяжками или перемычками на прямоугольные членики. Мои ноги ощутили прикосновение этой невыразимой мерзости, по-видимому, натекшей в ванну уже в большом количестве, пока чужой взгляд приковывал моё внимание к окну. Когда липкое прикосновение длинной недоваренной макаронины повторилось, сопроводившись на сей раз царапаньем по голени невидимыми крючочками, я в тёмном ужасе вскочил на ноги.

Вода всколыхнулась и опала. Уровень её в соответствии с законом Архимеда понизился, и стало видно, что около половины объёма ванны заполнено продолжающей изливаться из крана гнусью. Поднимающийся от воды пар наконец донёс до ноздрей жуткое зловоние.

Я буквально выпрыгнул из ванны и бросился одеваться. Я был не в себе, иначе просто схватил бы одежду в охапку и выбежал вон. Нет – как последний идиот я принялся напяливать шмотки, будто своей основательностью, размеренностью и методичностью педанта надеялся остановить глистообразную мерзость. Но бледная кишка заструилась из крана ещё быстрее. По комнате распространялась нестерпимая вонь.

В лихорадочной спешке я впрыгнул в джинсы, натянул носки и схватился за «свиноколы». Тошнотворная масса живых кишок, свиваясь в кольца и петли, тяжело ворочалась в ванне, грозя перевалить через край. Подавив рвотный спазм, я вбил ступни в «свиноколы», и в этот миг то, что являлось передней частью или, если можно так выразиться, началом бесконечного червя, медленно переползло через борт ванны и в изнеможении свесилось до самого пола – так свешивается безвольная рука сердечника либо гипертоника, которому стало плохо в чересчур горячей воде.

С перекошенным от омерзения лицом я снова попятился к топчану. Свешивающийся конец слепого червя был теперь толщиной с человеческую руку! Эта дрянь разбухала, увеличивалась в размерах, вырываясь из крана на свободу!

Качнувшись как маятник, скользкая гадина судорожно задышала невидимым ртом – так дышит вынырнувший на поверхность уставший ныряльщик.

Я не мог тронуться с места, не мог даже оторвать взгляд от дурно пахнущего гигантского глиста, а моя правая рука не желала хватать «спиттлер», хотя я не уставал мысленно повторять славное имя уникального пистолета, не раз и не два выручавшего меня в опасных ситуациях.

Хриплое дыхание лоснящейся от слизи гадины постепенно успокаивалось, становилось реже и глубже. На несколько секунд мокрая кишка приостановила качание маятника и неподвижно повисла перепендикулярно полу, словно собираясь с силами. Затем она испустила такое отвратительное протяжное кряхтение, что меня вывернуло наизнанку.

Медленно, с частыми остановками и даже с возвратом назад, кишка начала подниматься вверх, дрожа от напряжения и не переставая кряхтеть и стонать. Её потуги сопровождались мерзкими шипящими звуками – тварь то ли дышала, то ли испускала газы. Приподнявшись примерно на полметра над бортом ванны, живая кишка застыла в воздухе, слегка покачиваясь из стороны в сторону, будто приготовившаяся к нападению кобра.