Тени старой квартиры - Дарья Дезомбре

Улыбаясь, но чувствуя во всем теле странную дрожь, Ксения узнала сначала свою бабку – юную, восторженную: взбитые надо лбом завитки, платье с обтяжным лифом и круглым воротничком делает лицо еще моложе. Потом, рядом с красавцем южного типа, Тамару Бенидзе, совсем еще девочку: коса так же уложена короной на голове, только она еще иссиня-черная. Белая блузка с кружевом, огромные выразительные глаза. Ксения сощурилась, всматриваясь в старую карточку, и вдруг почувствовала, узнав кое-что еще, как похолодели кончики пальцев. Впрочем, а чего другого она ожидала? Они были там. Вились над головами рассевшихся за новогодним столом. Кувшинки. Водяные лилии.

Маша

– Неужели вам не интересно? – Ксения смотрела на нее умоляюще. Перед ними на столе лежала черно-белая фотография обитателей коммуналки. – Ведь произошло преступление!

– Пятьдесят лет назад, – вежливо улыбнулась Маша. – Любое преступление имеет срок давности.

– Эк ты заговорила! – Любочка подлила гостье чаю, подцепила на блюдце прозрачный кружок лимона. – А кто еще совсем недавно копался у голландцев в четырехсотлетней истории?

– Там была связь, – возразила Маша. – Современная кража. И не только[1].

– У нас тоже связь, – строго посмотрела на нее поверх очков Любочка. – С моей ближайшей подругой.

– Ведь ее кто-то подставил. – Ксения задумчиво размешивала витой серебряной ложечкой янтарную жидкость. – Они все были дома, но убил кто-то один, и он-то прекрасно понимал, что, скорее всего, подумают на мою бабушку.

– Преступление не смогли раскрыть и по свежим следам, – Машу умиляла их горячность. – Представьте себе, каковы наши шансы сейчас! Я понимаю, Ксения пытается таким образом отделаться от чувства вины. Ты тоскуешь по близкой подруге и хочешь отвлечься от ноябрьских будней, но…

Она столкнулась с Любочкиным взглядом и осеклась.

– Ты правда так считаешь? – откинулась на спинку стула бабка. – Все, что мне нужно после Ирочкиной смерти, – это развлечение на старости лет?

Любочка шумно выдохнула.

– Как думаешь, каково это – полвека носить в себе мерзость ложного обвинения? Ира избегала тем, связанных с теми годами, с той коммуналкой. И ежу понятно было, что там спрятана какая-то старая история. Но я не задала ни одного вопроса. Зачем, думала, копаться? Прямо как ты сейчас. И что получается? Получается, не только Ксения чувствует себя виноватой в том, что с ее случайной «помощью» клевета достала-таки ее бабку – через столько лет. Выходит, и я оказалась нечуткой, плохой подругой и могу считать себя косвенно виновной в Ирочкиной смерти. Ведь если бы я дала ей выговориться, заново оценить ситуацию, возможно, все оказалось бы для нее менее болезненным, – бабка вдруг стукнула ладонью по столу, да так, что они с Ксюшей подпрыгнули от неожиданности. – А я отказываюсь нести в себе чувство вины! И не хочу, чтобы эта история портила жизнь теперь уже Ксюше. Потому что виноват кто-то другой. Тот, кто убил, а сам спрятался за Ирочкину спину!

– Хорошо, – вздохнула Маша. – Как ты себе это представляешь? Что откроется нашему взору через столько-то лет? И почему сейчас, если не получилось тогда?

– Эпоха другая, – выдохнув после страстной тирады и почувствовав, что внучка начинает поддаваться на уговоры, бабка позволила себе закурить. Маша неодобрительно смотрела на ее манипуляции с зажигалкой: подарок благодарных студентов. – Тогда все боялись. Но не всегда того же, чего сейчас. Пятьдесят девятый, шестидесятый – как будто уже «оттепель».

– А на самом деле – еще нет? – Маша под шумок убрала со стола сигареты.

– А на самом деле – только пригревать начало, – затянулась Любочка. – Как же! Время больших ожиданий! С одной стороны, власть вроде как поняла, что народу после войны и сталинской тирании надобно дать хоть глоток свободы и радости. Иначе ноги протянем.

– «Жить стало лучше, жить стало веселее»? – улыбнулась Маша.

– Да. Не намного, но когда нам требовалось много для счастья? – хмыкнула Любочка. – Исчезли талоны и очереди эти безумные. Чуть-чуть наладился, стабилизировался быт. И потом, спутник пустили совсем недавно – в октябре 1957-го. И в том же году Москва «взорвалась» фестивалем молодежи и студентов. А это, девушки, скажу я вам, даже не троекратное – десятикратное ура! Сейчас и не представить, что это тогда для нас значило…

Бабка помолчала, глядя на собственное отражение в темном окне: за ним шел дождь. Освещая косые струи воды, лихорадочно качался под порывами ветра с Балтики уличный фонарь. Ксения осторожно глотнула чаю. Маша сидела, подперев кулаком щеку – она обожала, когда бабка уходила в воспоминания.

– А с другой стороны, – Любочка вздохнула, – тридцать седьмой был еще так близко. Считай, как сейчас середина 90-х. Не вернулись еще все узники ГУЛАГа, не сказана вся правда об Отечественной войне. Впрочем, – хмыкнула бабка, – она до сих пор не сказана. А холодная война – в самом разгаре. Человека еще можно было отправить за инакомыслящую прокламацию-листовку в лагеря. Тяжелое время, но я тогда была много оптимистичнее, – она невесело улыбнулась. – Видимо, свойство молодости.

Маша накрыла ее руку своей, хотела было что-то сказать, но Любочка резко отодвинула стул и встала.

– Иди, Марья, и вылови мне этого гада, пусть он уже мертвый. Мертвый – не значит невиноватый.

Ксения

– Ну ничего себе! – Петя ходил из комнаты в комнату, выглядывал из пыльных окон. Даже провел пальцем по медальону с Терпсихорой над камином. Прямо по кокетливому алебастровому бедру. – С ума сойти!

– Тебе нравится? – Ксения, улыбаясь, ходила за ним хвостиком, опиралась затылком на дверные косяки. Наконец-то эта квартира станет источником радости! Как давно она хотела, чтобы у их с Петей долгоиграющего романа случился бравурный финал! Черт с ним, с маршем Мендельсона, но иметь свой дом, просторный, теплый, полный детей…

– А Страд куда поставишь? – спросил вдруг, обернувшись к ней, Петя.

И Ксения отшатнулась – не от вопроса, а от выражения его глаз.

– В смысле?

– Ну, наверное, будет какой-нибудь постамент? Рядом – призы, фотографии с президентами? Обычно ставят на каминную полку, но Страд рядом с открытым огнем держать не будешь, так?

Ксения всмотрелась в такое знакомое лицо – круглое, нос картошкой, пухлый, по-детски трогательный рот кривится в попытке усмешки.

– Петя, ты что?.. – растерялась она. – Это же для нас, для наших детей все. Ты съедешь от мамы, потихоньку сделаем ремонт…

– Ах да, – физиономию Пети еще больше перекосила неестественная улыбка. – Еще и в ремонт миллион забабахай! Ты ж теперь миллионерша!

– Перестань! Я что, виновата, что выиграла этот конкурс? Какая разница, кто купит квартиру?

– Какая разница? Какая разница… Ну конечно, никакой! Какая разница – кто солирует, а кто сидит в оркестре, и не первой скрипкой, да и скрипочка, заметим, не Страдивари!

– Петя, – она опустилась на колченогую табуретку, оставленную строителями на входе, – я тебя не узнаю.

– Так, может, ты меня не знаешь? – Он подошел к ней, наклонился, почти касаясь губами. Но целоваться явно не планировал. – Ты думаешь, я хочу от тебя детей? От тебя, страхолюдины?!

Ксения испуганно кивнула.

– А я – не хочу! – в голосе у Пети чувствовалось торжество. – И не люблю тебя, слышишь?! Все! Все кончено!

И он выбежал из квартиры. Хлопнула дверь. Некоторое время она еще слышала перестук шагов – будто задав себе ускорение последними ужасными словами, он даже на лестнице не мог прекратить своего бега. Ксения посмотрела на свои руки, сложенные замком на коленях, попыталась выдохнуть, но не сумела – рыдание сдавило горло. И она не выдержала: дала волю слезам, глядя в заложенный кирпичами зев мраморного камина, а видела не его, и даже не Петю, а почему-то бабушку, такую живую, еще относительно молодую, лет пятидесяти с небольшим, вмещающую в полных руках свернувшуюся калачиком пятилетнюю внучку без остатка: голова прижата к мягкой груди, ободранные коленки, все в зеленке, – к животу. Баюкающую ее, поглаживая теплой рукой по детским кудрям: тихо, тихо, все будет хорошо… шшш…

И Ксения будто попала в другое измерение – и постепенно перестала шмыгать носом и вздрагивать от рыданий. Расслабила, прислонившись к стене в ободранных обоях, шею и плечи.

И тут услышала его – шепот, доносящийся снаружи за дверью. Сначала невнятное бормотание, а потом будто тихий свист – сссс… – что закончился негромким и жестким, как удар бича: …ука. А за ним с лестницы донесся еле слышный шелест – будто куча сухих листьев под порывом ночного ветра перевертышем спустилась по ступенькам и стихла этажом ниже.

Маша

Маша не была уверена, что все делает правильно, но эти люди – оба очкарики в растянутых свитерах – сразу показались ей симпатичными. Его звали Игорем, ее – Никой. Ника была школьной подругой Ксении, Игорь – историком, специалистом по «оттепели». И потому в их с Ксюшей визите в небольшую квартирку рядом на Василеостровской не было ничего случайного. После быстрого обмена новостями за последние несколько лет – «Прости меня, я со своей музыкой и правда ни с кем не общаюсь, как раб на галерах» и «Кому ты это рассказываешь – учительнице средней школы? Да я сама еле ноги до постели доволакиваю каждый день» – приступили к основной части. Представили чуть смущенную – да как она вообще дала себя уговорить? – Машу. Рассказали то, что узнали от Тамары Бенидзе. Выложили составленный на поминках список и фотографию, тыкали пальцем по мере продвижения списка: Лали и Заза Бенидзе – родители Тамары, он – оперный певец, тенор, пел в Кировском, ныне Мариинке. Двадцать второго года рождения. Она – портниха из знаменитого ателье на Невском «Смерть мужьям». Год рождения – двадцать шестой. Пироговы, занимавшие самую большую комнату в квартире, по отзывам Тамары, были лет на пять – восемь постарше ее родителей. Работали в одном мясном: он – рубщиком мяса, она – продавщицей. Убиенная Ксения Лазаревна родилась в конце восьмидесятых годов девятнадцатого века. Вдова. Мужа и дочь потеряла на фронтах Великой Отечественной. Внучку – в блокаду. Работала научным корректором в каком-то журнале. Занимала проходную комнатку, отделенную фанерной стеной – новоделом, оставшимся с 20-х годов. Дальше, на совсем уж смешной жилплощади, проживала Ирина Леонидовна. Третью комнату по левую сторону коридора, с окнами во двор, занимала «брошенка» Людмила Лоскудова, работала где-то на теплостанции, что ли. Одна поднимала двух сыновей. Потом – бездетные Коняевы, лет пятидесяти. Он – врач. Чем занималась жена, Тамара Зазовна не помнит. И, наконец, последняя дверь рядом с кухней – Аршинины. Муж изрядно старше жены – тогда это было в новинку, – какой-то путеец, мало бывал дома, всегда в разъездах, Анатолий Сергеевич. Жена Зина и дочка, совсем еще маленькая, лет трех – четырех.