Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шленгель использует предметы, чтобы рассказать об искалеченной и нарушенной жизни их владельцев, из которой они были вырваны. На фоне крайней бедности и бесправия синекдоха столь же скупо входит в рамки поэтического текста. Например, в стихотворении «Pomnik» («Памятник») обыденная кухонная утварь, одна кастрюля, возвышается до роли надгробия и памятника еврейской женщине. Эта единственная материальная вещь – все, что осталось после того, как ее, хозяйку дома и мать, отправили умирать в лагерь. Напоминающее простые натюрморты художников XX века изображение минималистично и сдержанно в своем реализме, представляющем «холодную и мертвую ее кастрюлю»[37]. Хранящий личную историю женщины, этот повседневный предмет свидетельствует о ее прошлом присутствии, ее ушедшем прикосновении и о бытовом использовании, которое, как следует из вышеизложенного, придало ему дополнительное значение по сравнению с его изначальной функцией. Хотя наложение дихотомии жизнь – смерть на материальную полярность тепло – холод нельзя считать оригинальным, все же кастрюля как одиночный материальный знак не является абстракцией. В данном случае вещь обретает символическое значение, поскольку Шленгель наделяет предмет, который при жизни женщины имел в себе лишь потребительскую цену, ценностью памяти о человеке. В финальных строках поэт, известный ранее своими остротами, переосмысляет все стихотворение, чтобы превратить его в дань памяти и уважения к погибшей[38]. Наделяя двойным смыслом предмет, он придает памяти об умершей женщине пафосное звучание.
В предметном языке поэзии Шленгеля переход от единичного предмета к множеству указывает на нарушенное равновесие или возникающую угрозу. Согласно этой стратегии, противопоставление единичного предмета массе вещей функционирует как исключение из правил. Предметы приобретают черты исключительности, поскольку их сопоставили с неопределенным изобилием неопределенных предметов, что демонстрирует основную дихотомию шаткого состояния еврейской общины. «Rzeczy» («Вещи») – поэтическое исследование постепенного отчуждения и гибели – усиливает эту логику и вместе с ней метонимический принцип изображения.
С исторической точки зрения стихотворение отображает несколько этапов развития событий, когда территория и границы Варшавского гетто пересматривались и неуклонно сокращались в соответствии с требованиями нацистов. Стихотворение фокусируется на результатах этих перемен, то есть на принудительном переселении еврейского населения в гетто и его неоднократном перемещении в ограниченном пространстве с одной улицы на другую, из квартир в отдельные комнаты. Эти перемещения представлены как несколько материальных событий, в которых предметы, словно переносимые невидимыми руками, подразумевают исчезновение их законных владельцев. Количественная логика стихотворения включает в себя повторяемость и ее внезапный обрыв: каждый раз, когда евреям приказывали переехать, они брали с собой все меньше вещей; кроме того, все, что оставалось в их распоряжении, теряло в объеме и ценности[39]:
С улиц Хожа и Вспульна, и Маршалковска
ехали телеги… еврейские телеги…
мебель, столы и стулья,
саквояжи и свертки,
сундуки, шкатулки, пеленки,
костюмы, портреты,
одеяла, кастрюли, ковры
и со стен портьеры.
Вишневка, горшки, горшочки,
рюмки, подносы,
чайнички, книжки и безделушки,
все едет с улицы Хожа на улицу Слизка
[Szlengel 1977: 125] [40].
«Вещи» – это квинтэссенция стихотворения-вещи, Dinggedichte Рильке, лишенного человеческого присутствия, саркастически названного «zgraja ponura» («понурая куча»); используя метонимию, поэт рассказывает о процессе постепенного уничтожения жителей гетто. Доминирующие в длинном стихотворении предметы попадают в противоречивый ритм: они как бы увеличиваются в размерах по мере уменьшения их количества[41]. Объединяемые раз за разом во все более скудное и утилитарное хаотичное целое, эти вещи, собранные заново, указывают на свое изначальное состояние, изменившееся с началом оккупации[42]. Обращение Шленгеля к перечислению, давней фигуре речи, определяет это деление и впоследствии подчеркивает категоризацию вещей. С другой стороны, перечисление – это троп, предполагающий некоторую степень упорядочивания, поскольку разделить объекты означает навести определенный порядок. Троп упорядочивания/деления зависит от перечисления, то есть от приобретения контроля над тем, что в основе своей неупорядочено. Такое манипулирование вещами через перечисление, наблюдаемое в «Вещах», восстанавливает, как и в других текстах о Холокосте, важность объектов в проецировании анонимной человеческой смерти[43].
Неумолимая логика вычитания структурирует перечисления отброшенного; в конечном счете забирается даже последний малейший предмет, а вместе с ним – и жизнь последнего еврея. Шленгель доводит свою драматургию до нулевой точки, в которой не остается ничего, кроме таблетки, которой можно убить себя. Что поэт намеренно опускает из репрезентации, так это последний толчок со стороны нацистов, благодаря которому материальные ценности были сокращены до онтологического нуля. Вместо этого он представляет себе мстительное возвращение оживших предметов еврейского имущества: их появление, окрашенное восстановительной силой справедливости, завершает стихотворение.
Одним из шагов, направленных на уменьшение количества евреев, был так называемый «kocioł» («котел») – разговорное название метода сгона людей на улицах. Немцы называли такие операции Einkesselung; Шленгель дает отсылку в «Вещах» на конкретный Einkesselung, организованный на улице Островска, который был лишь эпизодом в колоссальной ликвидации гетто. Эта акция, начавшаяся 6 сентября 1942 года и продолжавшаяся до 11 сентября, стала этапом общего процесса, в ходе которого тысячи людей были вывезены в концлагерь Треблинка[44]. Выброшенные вещи и мусор, которые евреи оставили после себя во время суматохи, заполнили опустевшие улицы и дома.
В своем стихотворении «Cylinder» («Цилиндр») Шленгель пытается уравновесить процесс деградации человека или, по крайней мере, противостоять ему:
Надену цилиндр,
смокинг надену – и галстук полосатый…
надену цилиндр,
смокинг надену,
к посту охраны пойду.
жандарм окаменеет,
жандарм обомлеет,
может, притаится…
может, помыслит,
может, помыслит,
что кто-то с ума сошел
[Szlengel 1977: 96].
Воображаемая смерть обитателя гетто, превратившегося в денди, задумана как вызывающий
