Тайна, покрытая мраком - Владлен Бахнов

— Не про Лапова, — туманно пояснил Геша.

— А про кого же? — настаивал Сергей Петрович.

— Ну, про Коку…

— Ай-яй-яй! — сказал Башилов. — Хорош! Зачем же ты пишешь про Коку такие глупости? Он ведь даже читать не умеет!

— А я ему сам читаю, — оправдался Геша.

— Ну а про Лапова, про Лапова-то кто писал? — гнул свое Сергей Петрович.

— Не знаю.

— Ага! Значит, это писал ты! И все! — убежденно произнес Лапов.

— Позвольте! — удивился Башилов. — Каким образом вы пришли к такому заключению?

— А чего же он не признается? Если бы не был виноват, давно бы сам признался!

— В чем? — Башилов был озадачен странной логикой Лапова.

— Сам знает, в чем!

— Ступай, Геннадий, мы тут без тебя разберемся, — сказал Башилов, и довольный Геша вернулся к телевизору.

— Зря вы его отпустили, — нахмурился Лапов. — Он бы вот-вот все рассказал.

— Я привык верить своему сыну. В лифте писал не он.

— И вы это можете доказать?

— А почему я, собственно, должен доказывать? Вы возводите напраслину, вы и доказывайте!

— Ах так? Меня оскорбляют, и я же должен еще что-то доказывать? — Лапов встал. — Ну ладно!

…На следующий день к Башиловым зашел управдом Панбратов. Явно смущаясь, он сообщил, что от жильца Лапова поступило заявление о том, что сын Башилова пишет в местах общественного пользования всякие непристойности.

— Какие именно непристойности? — холодно уточнил Башилов.

— Вот этого не знаю: в заявлении просто сказано «непристойности». Лично я никаких таких непристойных надписей в наших подъездах не замечал, — добавил Панбратов. — Но раз пришло заявление, надо же с ним что-то делать.

— Надо, — согласился Башилов. — И я вам скажу что. Разорвите его и выбросьте в мусоропровод. Этот склочник Лапов поднял шум только из-за того, что о его сыне кто-то написал «Лапов дурак».

— И все? — удивился управдом. Но Башилов понял, что Панбратов ему не поверил.

В тот же день малограмотная надпись была обнаружена на тротуаре возле подъезда, и Лапов сфотографировал ее в качестве вещественного доказательства. А в конце недели Башилова пригласили в школу.

— Я не хочу скрывать, — сказала молодая учительница, — ко мне приходил отец одного из моих учеников и сообщил, что ваш сын пишет на стенах бог знает что и тем самым тлетворно влияет на всех детей.

— Так и сказал «бог знает что» и «тлетворно влияет»? — переспросил, багровея, Башилов. — Так вот имейте в виду, это гнусная инсинуация, и я знаю, кто распускает сплетни! — Башилов, торопясь и запинаясь, рассказал о своем разговоре с Лаповым.

— Да вы не волнуйтесь, — успокоила Башилова учительница. — Я, конечно, не думаю, что все обстоит так страшно. Башилов не такой уж испорченный мальчик, как считает Лапов. Но и вы где-то невольно смягчаете проступки вашего сына. Согласитесь, что вряд ли дело в одной надписи. Я бы на вашем месте выяснила, с кем общается ваш сын, и побольше времени уделяла его внешкольному воспитанию.

…А еще вызывали Башилова в профком и к директору. В профкоме лежало письмо Лапова «о недопустимых хулиганских выходках Башилова-младшего, подогреваемых неприкрытым попустительством Башилова-старшего». А у директора лежала копия этого письма.

В профкоме, разумеется, письму не поверили, но и рассказу Башилова, однако, не поверили тоже: не на пустом же месте выросло это склочное дело!

И директор прямо сказал, что письмо это рассчитано на дураков и писал его явный склочник. Директор громко хохотал, слушая рассказ Башилова. Но потом посоветовал все же с Лаповым помириться и по-настоящему заняться перевоспитанием сына. Пока не поздно!

— Да зачем его перевоспитывать? — закричал Башилов, видя, что и директор не принял его объяснений всерьез. — Что плохого сделал Геша, ну что?

— А ты не горячись, не горячись… Все мы считаем, что наши детки безгрешные младенцы. А потом каемся! — рассудительно закончил директор…

…Однако и Сергей Петрович Лапов все сильней выходил из себя, потому что обидная надпись опять и опять появлялась в самых неожиданных местах. Лапов забросал заявлениями управдома. И теперь, едва завидев Лапова, Панбратов бросался на чердак и там отсиживался среди поломанных, запыленных детских колясок.

И однажды, спускаясь на цыпочках с чердака, Панбратов неожиданно увидел маленького Коку, который старательно выводил мелом на дверях своей квартиры «Лапов дура». И что же оказалось? Оказалось, что этот вундеркинд Кока самоучкой одолел грамоту, хоть, правда, умел писать пока только два слова. Те два слова, за написанием которых его и застукали.

Так был обнаружен настоящий виновник всей этой шумихи. Коке досталось от мамы, и он понял, что образованность имеет свои теневые стороны. Сергей Петрович утихомирился и впервые уснул спокойно…

А назавтра в лифте опять появились те же сакраментальные слова «Лапов дурак». Но на этот раз они были сделаны четким чертежным шрифтом. А перед фамилией Сергея Петровича Лапова стояли инициалы С. П. Чтобы никто случайно не подумал, что эти обидные слова относятся к ни в чем не повинному первокласснику Мишке Лапову.

Кем быть?

Я давно собирался написать об одном выдуманном мною плохом человеке. Еще в позапрошлом году мне очень хотелось его заклеймить, разоблачить, вывести на чистую воду и пригвоздить к позорному столбу.

Я часто думал об этом малоприятном герое моего будущего рассказа и все ясней представлял себе, как он выглядит, как разговаривает и какие страстишки будоражат его жалкую душонку.

К декабрю прошлого года я знал о нем все. И даже фамилию подобрал весьма подходящую — Касторкин.

В январе я начал писать рассказ. Уже на первой странице герой рассказа, водитель грузовой машины, многократно нарушал правила уличного движения, на второй — едва не сшиб зазевавшуюся старушку, а на третьей — угнал чужую машину…

Трудно себе представить, что натворил бы этот негодяй на четвертой странице, не говоря уже о пятой и шестой…

Но тут ко мне в гости пришел мой старый приятель Кошконский. Тот самый Кошконский, который обладал одной незаурядной способностью. Прочитав любую книгу, посмотрев любой фильм или спектакль, Кошконский с поразительной точностью мог предсказать, что об этом произведении подумают дураки. И с прогнозами моего приятеля приходилось считаться.

Я прочитал Кошконскому начало рассказа. Кошконский задумался.

— Послушай, старик, — сказал он, — зачем ты сделал Касторкина водителем?

— А что? — насторожился я.

— Да так, ничего… Но ведь могут подумать, что раз твой герой — шофер и в то же время плохой человек, значит, ты всех водителей в какой-то степени считаешь плохими людьми. А зачем тебе нужно, чтобы так подумали?

Вот умница этот Кошконский! Не предупреди он меня, я обязательно дал бы маху. А ведь и без него, казалось бы, знал, что у нас в стране есть сотни тысяч замечательных водителей, которые днем и ночью, в жару и в холод, сквозь дожди и метели, по дорогам и бездорожью самоотверженно ведут свои машины. И вот вместо того чтобы воспеть и достойно отразить трудовой подвиг славных водителей, я позволил себе по отношению к ним такую бестактность.

То есть я, конечно, не позволяю. Но ведь могут подумать…

Весь январь я старался Касторкина переквалифицировать, и наконец в феврале я решил, что этот аморальный тип мог бы работать, например, ночным сторожем. Почему бы и нет?

Но однажды я представил себе, как долгими зимними ночами, кутаясь в длинные тулупы, все ночные сторожа с грустью думают, за что я их так незаслуженно обидел? И не спится им, огульно охаянным…

Я представил себе эту печальную картину, и мне стало стыдно…

В мае я прикинул: а не мог бы Касторкин работать водолазом? Но разве водолазы менее обидчивы, чем ночные сторожа? Разве под грубыми водолазными скафандрами не бьются нежные, ранимые сердца?

Нет, водолазы тоже не подходят. Постепенно мною были пересмотрены почти все профессии. В июне я подумал, что проклятый Касторкин мог бы занимать какую-нибудь редко встречающуюся должность. Например, он мог стать заведующим синхрофазотроном. А что? В конце концов, если меня даже заподозрят в том, что я бросаю тень на всех заведующих всеми синхрофазотронами, — тоже не страшно: ведь синхрофазотронов все-таки раз-два и обчелся. И, следовательно, число незаслуженно обиженных мною людей будет минимальным.

Я обрадовался и радовался весь июнь. Но уже в начале июля я понял, что иду по неверному пути, ибо недооцениваю стремительности развития нашей науки и техники.

Каждый знает, что синхрофазотронов становится все больше и больше. И значит, число огульно охаянных мною завсинхров будет расти не по дням, а по часам.

Осознав это, я немедленно сошел с неверного пути и очутился в тупике.