Военный слух - Филипп Капуто

Самолёт накренился и взял курс через Китайское море на Окинаву, к освобождению от объятий смерти. Героев среди нас не было. По возвращении нас не ждали ни радостные толпы, ни парады, ни перезвон больших соборных колоколов. Мы просто претерпели до конца. Мы выжили, и в этом была наша единственная победа.

Эпилог

А с прошлым — та же ерунда.

Война — кровавая игра…

Ты разве позабыл?

Глаза на землю опусти, и перед жертвами

Войны клянись, что не забудешь никогда.

Мы сидели на корточках в коридоре на втором этаже отеля «Континентал-Палас» и, прикидывали, вошла уже в Сайгон Северо-Вьетнамская Армия или нет, надеясь на обратное. Выстроенные столетие назад стены слегка вздрагивали при разрывах семисотфунтовых бомб, которые самолёты противника сбрасывали на авиабазу Таншоннят, что располагалась в пяти милях от нас. Создавалось впечатление, что все до единого полицейские и солдаты в городе ведут непрерывный огонь из винтовок или пулемётов. Шум стоял оглушительный. Забившись в тот коридор, мы не знали, велась ли та стрельба по самолётам, или уже начались полномасштабные уличные бои за столицу. На протяжении всего последнего месяца мы наблюдали за тем, как южновьетнамская армия проигрывает одно сражение за другим, и у нас не было никаких сомнений в том, что она проиграет и на этот раз. Сомнения вызывало наше собственное будущее. Прислушиваясь к глухим разрывам бомб и грохоту стрелкового оружия, мы задавали друг другу вопросы, на которые не было и не могло быть ответов. Успеем ли мы эвакуироваться? А если нет, то как будут обращаться с нами, американскими корреспондентами, победители-коммунисты? А вдруг в последние минуты этой неразберихи южные вьетнамцы решат, что Вашингтон их предал, и начнут стрелять во всех американцев, что будут попадаться им на глаза?

Рассуждать в нашем положении было бессмысленно. Один из нас, отличавшийся более практичным складом ума, предложил прекратить дебаты о том, что может произойти потом, и выяснить, что происходит сейчас. После некоторых колебаний мы оставили наше укрытие, гостиничный коридор, и спустились в холл. Там было полным-полно перепуганных гражданских лиц и плачущих детей, их всех загнала туда уличная стрельба. Высокая деревянная входная дверь отеля была заперта и походила на ворота средневекового замка. Мы вчетвером осторожно приоткрыли её и выбрались на улицу.

Огонь из стрелкового оружия всё так же не ослабевал, но вёлся, по всей видимости, по реактивным самолётам противника, которые с воем проносились над городом, направляясь со своими бомбами к авиабазе. Солдат противника в зелёной форме и характерных пробковых шлемах видно не было. По улицам перебежками перемещались многочисленные полицейские, солдаты АРВ и корреспонденты, такие же, как и мы. Они тоже ничего не понимали. Мы с коллегой, Роном Йейтсом из чикагской газеты «Трибьюн», трусцой направились в представительство ЮПИ, располагавшееся через квартал от отеля.

И там царила неразбериха. Корреспондент в каске и бронежилете печатал на машинке сообщение, и выглядело это как-то театрально. Назойливо трещали телетайпы. Прочитав сообщения телеграфных агентств, мы с Йейтсом пришли к выводу, что решающий момент пока не наступил, хотя и близок. Подразделениям противника предстояло ещё целый день пробиваться с боями к городу. Прикинув, что приказ об эвакуации будет отдан в американском посольстве завтра, мы с Йейтсом пошли обратно в отель паковать свои вещи. Пока мы этим занимались, стемнело. Воздушный налёт завершился. Из окна своего номера на верхнем этаже отеля я видел, как полыхает горящий склад ГСМ. Ящерки-гекконы сидели на белых стенах номера, и в своём рептильем безразличии они даже не шевелились, когда стены вздрагивали от наведённых взрывов, вызванных бомбардировкой.

Я стащил свои вещи на два этажа ниже, в номер Ника Проффитта. Проффитт, корреспондент журнала «Ньюсуик», приютил меня неделей раньше, когда ракета противника разрушила верхние этажи соседнего отеля «Метрополь». Я провёл месяц во Вьетнаме во время наступления 1975 г., остался жив, и мне вовсе не хотелось, чтоб меня разнесло в клочья прямо в постели. Проффитт всё подначивал меня по поводу моих опасений, но мне было всё равно. Пускай подначивает сколько ему угодно. Мне было тридцать три года, на моём попечении находились жена и двое детей, и я больше не испытывал никакого желания что-то кому-то доказывать.

Мы с Проффиттом просидели полночи, допили наше пиво, докурили его траву, повспоминали о прошлом, поразмышляли о том, что может случиться завтра. И хотя мы надеялись, что посольство прикажет начать эвакуацию, сомнения у нас оставались. Пока что там никак не могли расстаться с иллюзорной уверенностью в том, что АРВ сможет остановить наступление северовьетнамских войск.

Проффитт, так же как и я, был из «старожилов» Индокитая. В конце шестидесятых — начале семидесятых он работал во Вьетнаме корреспондентом. Когда началось окончательное наступление коммунистов, мы оба были в Бейруте, оба работали спецкорами своих изданий на Ближнем Востоке. Я прочитал в своём бейрутском офисе телетайпное сообщение о падении Дананга и вызвался поехать в Сайгон. То сообщение пробудило во мне глубоко сокрытые в памяти воспоминания о солдатах и батальонах, о перестрелках и наступлениях, о высотах с номерами вместо названий, и о безрадостных, залитых дождями рассветах, которые я встречал в окопах. Даже после десятилетнего отсутствия я мог ясно представить себе ту часть Вьетнама, которую знал лучше всех прочих: рисовые чеки и джунгли на обширном пространстве к западу от Дананга. Было так, как будто бы в голове поднялся занавес, за которым открылась подробная карта боевых действий, на которой были отмечены стеклографом опасные участки, некоторые названия подчёркнуты — названия, которые оставались для меня важными, потому что там когда-то погибали солдаты. Хойвук, Биньтхай, высота 270, хребет «Чарли» и тропа «Пурпурное сердце». Было трудно смириться с тем, что все эти места оказались в руках противника.

Весь тот день я не находил себе покоя и регулярно подходил к телетайпу узнать о развитии событий. В скором времени мне стало ясно, что десяти лет оказалось недостаточно, чтобы разорвать объятия, в которых сжимала мою душу война. Я не мог не вернуться, сколь бы рискованно это ни было. Я не мог не увидеть конца этой войны, пусть даже всё шло к тому, что она закончится поражением того дела, которому я служил, будучи военнослужащим. Я не могу объяснить этого ощущения. Мне просто казалось, что побывать там в самом конце войны — моя личная обязанность. Поэтому я связался с американским офисом «Трибьюн», сообщив, что готов помогать Йейтсу, работавшему штатным корреспондентом газеты на Ближнем Востоке, в его работе по освещению наступления противника. Издатели сообщили, что не возражают. На следующее утро я уже летел во Вьетнам на борту самолёта компании «Эр Франс».

Я вышел из самолёта на базе Таншоннят 2 апреля — через десять лет и один месяц после того, как высадился в Дананге в составе 9-й экспедиционной бригады.

Для того чтобы подробно описать последнюю военную кампанию Северного Вьетнама, надо писать отдельную книгу. Я даже не уверен в том, что те события можно назвать кампанией, там происходило скорее массовое переселение людей. Северовьетнамская армия просто бурным потоком нахлынула на поля, устремляясь к Сайгону. За исключением одной непродолжительной и безнадёжной попытки дать отпор, предпринятой одной-единственной дивизией в столице провинции Ксуанлок, АРВ не оказала никакого серьёзного сопротивления. Южновьетнамская армия распалась. Она растворилась. Случались ужасные сцены, когда охваченные паникой солдаты во время бегства от наступающего противника избивали и давили гражданских лиц. Ближе к концу того месяца эта атмосфера распада стала уже просто физически ощутимой. У нас на глазах распадались, рушились не только армия, но и вся страна. Дороги были забиты беженцами и солдатами. Некоторые колонны растягивались на двадцать миль, змеями спускаясь с холмов и каучуковых плантаций к заболоченным равнинам вокруг Сайгона. Эти процессии, у которых, казалось, не было ни начала, ни конца, тянулись по дорогам до самого горизонта. Они плелись под дождём и жарким солнцем, босоногие гражданские лица, солдаты в ботинках, гниющих прямо на ногах. Некоторые солдаты не бросали оружия, твёрдо решив держаться друг друга в своих маленьких группках, но большинство шагали безоружными, это были павшие духом люди, решимости которых хватало лишь на бегство; там были потерявшиеся дети, которые плакали и звали родителей, и родители, которые выкрикивали имена своих детей; раненные бойцы в запёкшейся крови и грязных временных перевязках — некоторые шли сами, некоторые кучами лежали в кузовах санитарных машин; грузовики, автобусы, стада буйволов, скрипящие повозки с деревянными колёсами. Сплошным потоком растянувшись по дорогам, эти плотные, шевелящиеся скопления людей, машин и животных перекатывались через завалы и текли мимо остовов сгоревших танков, мимо трупов и фрагментов трупов, гниющих у обочин на полях. А вслед за этими отступающими колоннами надвигался шум от бомб и снарядов, утробное урчание зверя, войны, пожирающей своих жертв.