Черный цветок - Ольга Денисова

Круг замкнулся. Он только и делает, что исправляет совершенное ранее. Им или кем-то еще.

Можно было предвидеть, что медальон, оказавшись за пределами спальни Градислава, рано или поздно попадет к «вольным людям», к разбойникам, которые смыслом своего существования считают его уничтожение. Нет, хуже — они хотят его открыть. Избор никогда не верил, что подлорожденные смогут этого добиться, но встреча с Полозом перевернула его представление о разбойниках.

Это не только сеть лагерей, связанных между собой тонкими ниточками. Это полувоенная организация, руководят которой не малограмотные оборванцы, а вот такие блестящие, образованные, харизматичные лидеры, цель которых — получить власть. Они изучают философию и право, они умеют логически мыслить, они знают человеческую природу — они готовятся управлять государством.

Они не понимают, в чем их отличие от благородных, они мнят себя равными им. Они думают, надо только получить образование, выучиться хорошим манерам, и остальное приложится само собой. Тонкость восприятия мира и ощущение его едва слышного пульса. Внутренняя красота и сила душевных движений. Этому нельзя научиться. С этим нужно родиться.

Избор не хотел его убивать. Он всего лишь просил отобрать медальон. Ему не приходило в голову, что медальон до сих пор у мальчишки. И этот юный дикарь держит в руках такую опасную вещь, и не понимает ее опасности, не чувствует ее силы! Его цели примитивны и по-детски прямолинейны, он всего лишь хочет вернуть отцу утраченный внутренний жар. Как великодушно, и высоконравственно. Как и безответственно — наверное, людей подлого происхождения отличает именно это: безответственность. Они идут на поводу своих простеньких желаний, и не хотят знать, во что исполнение этих желаний может вылиться. Для них же самих!

Избор просидел у камина всю ночь, и задремал только под утро. Его разбудило унылое зимнее солнце, которое ползло над туманным морем, и почему-то напоминало ленивую рыбу с золотой чешуей.

Проблема в том, что он одинок. Ему не с кем посоветоваться, никто не придет ему на помощь, никто не верит в него и не разделяет его убеждений. Он стал врагом для всех: для своих жадных, хищных собратьев, для разбойников и простолюдинов. Никто не хочет компромисса, никто не понимает опасности крайностей. Даже его сестра и ее муж, и те считали, что медальон не имеет права на существование. Может быть, они не видели казней на базарной площади, которые так веселят толпу?

Но ведь Избор тоже против применения медальона! Ведь он сделал это для них, для подлорожденных! Он хотел справедливости, высшей справедливости. Он хотел, чтобы его собратья поняли, что злоупотребляют властью!

И те, и другие не хотят полумер. И те, и другие желают получить все. Все или ничего. Если медальон вернется к Градиславу, неприятный инцидент быстро забудут, все вернется на круги своя, ничего не изменится. Если медальон уничтожат, власть останется в руках Огнезара и Градислава, но через два-три поколения они утратят ее. Хищники посильнее займут их место! Вроде тех, что правят Кобручем. Если медальон откроют… Избор не хотел думать об этом. Эта мысль заставляла его холодеть. Уж лучше пусть все останется по-старому. Из двух зол надо выбирать меньшее.

Восстание, кровопролитие… Избор старательно убеждал себя в том, что пугает его именно социальный катаклизм, и сам в это верил. И лишь на самом дне души копошилась неприятная, мерзенькая мыслишка: он ничего не будет стоить после того, как откроют медальон. Он превратится в ничтожество, он утратит то, что стало его сущностью, то, ради чего он появился на свет и жил. И не жалость к бедному человечеству, лишенному его будущих полотен, мучила его. Нет, это тоже было самообманом. Избор боялся стать таким, каким родился — убогим вырожденцем без капли способностей, остаться наедине со своими амбициями и образованием. Чтобы каждую минуту не только чувствовать, но и осознавать собственную ущербность.

Балуй. У Улича

Лачуга старика, которого звали Улич, оказалась одним из тех сарайчиков, сколоченных из толстых грубых досок, что Есеня приметил неподалеку от развалин корабля. Она состояла из одной комнаты с земляным полом, половину которой занимала печь. И не потому, что печь была такой большой, нет, такой маленькой была лачуга. Две лавки — голова к голове — вдоль стен и печь — больше там ничего не поместилось, даже стола. Два небольших окошка затягивались пузырем, только странным — белым и не таким мутным, как обычно.

Старик уложил Полоза на лавку и зажег сразу пять свечей, пристроив их над изголовьем.

— А ну-ка, беги на берег, — велел он Есене, — неси дров.

— А… а где же я их возьму? Деревья только наверху растут, и топора у меня нету…

— Откуда ты такой на мою голову? — старик недовольно покачал головой.

— Из Олехова… — промямлил Есеня.

— На берегу много дров валяется — и доски есть, и сучья, и палки, которые море выбрасывает. Набери побольше, надо воды согреть.

— Они же мокрые, — удивился Есеня.

— А ты ищи сухие, понял?

Есеня кивнул. И действительно, очень быстро нашел много достаточно сухих дров, хотя начинало темнеть, и под ногами ничего не было видно.

— Еще, — коротко велел старик, когда Есеня вывалил перед печной дверцей целую охапку, — еще два раза по столько же.

Есеня снова кивнул. На третий раз он едва не заблудился в темноте, и отыскал лачугу только увидев тусклый свет, пробивающийся из ее окна. Пока он собирал дрова, старик растопил печь. Что он делал с Полозом, Есеня так и не понял: Улич водил руками у него над макушкой, шептал непонятные слова, нагнувшись губами к ране, дышал на нее, сжимал голову Полоза руками, и снова что-то шептал. Есеня стоял у двери и боялся подойти — ему казалось, что он помешает старику. А тот неожиданно начал сминать голову Полоза, словно та была сделана из мягкой глины. На соломенную подушку полилась кровь с жирными разводами, старик уже не шептал, а выкрикивал странные слова, и по лбу его катился пот. Есеня испугался — а вдруг он злой колдун и хочет убить Полоза? Но старик, тяжело дыша, опустил руки, посидел молча пару минут, а потом оглянулся на Есеню.

— Иди к морю, постирай штаны и фуфайку. Ты же невозможно воняешь тухлой рыбой!

Есеня давно перестал чувствовать мерзкий запах, и только теперь о нем вспомнил. Ему стало стыдно, он выбежал из лачуги и лишь потом подумал, как же он будет стирать одежду на таком холоде, да еще и в море, которое вовсе не стоит на месте, как пруд, а ползает туда-сюда и грозит сшибить с ног?

Сапоги он оставил на берегу, встав босиком на мокрый песок, от прикосновения которого едва не свело ступни. Но неожиданно вода оказалась теплее воздуха, и сначала Есеня чувствовал обжигающий холод, лишь когда волна отступала. Ледяной ветер теребил рубашку, и большая волна намочила ее до пояса, хотя все предыдущие поднимались чуть выше колена. Он почувствовал ее силу, когда она потянула его за собой, обратно, в море — Есеня еле устоял на ногах и поспешил отойти на шаг. Но там никакой стирки не получилось — он только возил тяжелую фуфайку по песку. Он снова шагнул вперед, и через минуту ногу скрутило судорогой, а первая же волна опрокинула его на песок. Есеня взвыл, сжимая зубы, и следующая волна накрыла его с головой и поволокла в море. Нет, это было слишком! Он едва не выпустил из рук фуфайку, извозил ее в песке, как вдруг почувствовал, что вода, попавшая в рот — соленая! Это так его удивило, что он на секунду забыл и о сведенной ноге, и о том, что промок с ног до головы. Впрочем, отпустило ногу быстро, зато от соленой воды зажгло глубокий порез под подбородком. Есеня макнул фуфайку в воду, смывая с нее песок, и решил поскорей выбираться. На стирку штанов ему едва хватило силы воли, но выбора не было — или ходить без штанов или вонять тухлой рыбой.