Аквариум (сборник) - Евгений Шкловский

Модест Ильич присел рядом, искоса поглядывая на рисунок в Славином альбомчике.

– Недурно, – как бы между прочим заметил он. – Очень даже.

– Да это так, пустяки, – махнул рукой Слава.

– Только карандашом здесь не взять, – сказал Доктор, – да и красками тоже трудно – какое-то непостижимое соединение дали и широты, воздуха и воды, классически, можно сказать, русское, не кажется тебе? Не случайно у драматурга Островского действие многих пьес разворачивается не где-нибудь, а именно на Волге. И там тоже обрыв, река… Раздолье душе. Страсть. Размах… Я много поездил, видел разные красивые места, но здесь как-то особенно…

Отвечать на это, похоже, не требовалось, и Слава ненатужно помолчал, впрочем, кивнув в знак согласия.

Так оно, наверно, и было, как говорил Модест Ильич, но настолько отдельно, настолько само по себе, что не то что нарисовать или сфотографировать, но даже и для зрения, которое вроде бы вбирало его вполне, оставалось недоступно. Все равно что не было.

– А знаешь, – продолжал Модест Ильич, – в России ведь вовсе не случайно всегда был культ Божьей Матери, Богоматери, Богоматерии. Одухотворение, обожествление материи, природы. Разве не чувствуется в этой красоте воистину что-то высшее, великое? И предки наши чувствовали. Иначе бы и поэзии у нас такой никогда не было – от Державина до Пастернака. И что цивилизация отстает от других стран – не в том же ли причина? Помнишь? Природа, мир, тайник вселенной, я службу долгую твою, объятый дрожью сокровенной, в слезах от счастья отстою…

– Чьи это стихи? – с некоторым волнением спросил Слава.

– Как, ты не знаешь? – искренне удивился Модест Ильич.

– У-у-у… – мыкнул отрицательно Слава.

– Да это же Пастернак! – Модест Ильич покачал головой.

– Ага, Пастернак… – Слава кивнул.

Он вдруг низко наклонил голову – так, чтобы его совсем не было видно среди травы, замер, напряженно прислушиваясь.

Модест Ильич с удивлением посмотрел на него.

– Ты что, прячешься от кого-то?..

– Тш-шш… – чуть ли не с отчаянием прошипел Слава. – Тише, пожалуйста!

Так они и сидели несколько минут – Слава, замерев в неуклюжей, полуутробной позе, прижавшись грудью к коленям (смяв при этом альбомный лист), и Модест Ильич, который озирался вокруг, не понимая, в чем дело, но и не произнося больше ни слова.

Наконец Слава снова выпрямился и глубоко, с облегчением вздохнул.

– Случилось что-нибудь? – осторожно и так же тихо спросил Модест Ильич.

Слава пожал плечами.

– Нет, ничего… Показалось, – и снова посмотрел туда, вдаль, на блестящие воды реки.

Модест Ильич вдруг сконфузился и пружинисто встал.

– Прости, что помешал. Просто обрадовался, когда увидел тебя с альбомом. Я ведь тоже в юности мечтал стать художником, даже в студию ходил, учился. Не вышло, однако.

– Да я не мечтаю, – сказал Слава. – Я так просто.

– Все равно, – возразил Модест Ильич. – Раз есть потребность – уже хорошо. В каждом человеке есть художественный инстинкт, который влечет его к красоте. Многие просто не осознают это, не дают ему раскрыться. Человек по природе своей художник, творец. Я всегда радуюсь, когда вижу это в человеке.

Слава смущенно крутил в пальцах карандаш.

– Заходи как-нибудь в гости, – приветливо улыбнулся Модест Ильич, – поговорим.

– Спасибо, – сказал Слава, тревожно взглянув на него, и закрутил карандаш еще быстрее.

Ушел Модест Ильич – то ли к палатке своей, то ли еще куда-то, а Слава остался в прежнем положении, хотя покой уже был спугнут, уединение же, которое казалось таким прочным (не случайно и трава здесь такая вымахала, что никто сюда не совался), казалось теперь очень сомнительным.

Чем дольше вглядывался Слава Лидзь в бесконечность дали, тем острее ощущал он свою собственную временность, даже и здесь, в этом неожиданном укроме, думал, что надежно, ан нет, и здесь не было надежно, и вообще нигде – в этом уже не раз убеждался. Может, и хорошо, что убеждался, чего ж зря тешить себя иллюзиями… Все было временным – и он, и его пристанище, да и вообще все на этой земле, в том числе и красота, что никак не поддавалась ему (впрочем, он и не претендовал) – все-все было случайно и непредсказуемо.

Он готов был с этим смириться: что ж делать, если все равно от тебя мало что зависит, а его робкие творческие потуги в конечном счете ничего не значили. Хуже другое – что за ним постоянно наблюдали, даже и здесь, в этом пустынном, заброшенном, как ему казалось, месте: стоило только приткнуться, как тут же возник неведомо откуда Модест Ильич, но и без Модеста Ильича он быстро сообразил, что его стерегут – дался же он им! – следят, следуют за ним, не давая остаться одному. Слава не понимал, зачем он им, но, с другой стороны, им и не нужно было «зачем» – просто им необходимо было знать о нем все и даже больше, как и вообще о каждом.

Но о нем – особенно. Они даже его молчание понимали вполне однозначно – как им надо было. А все потому, что он был не их, вернее, не наш. Не свой.

Странное было чувство, как-то связанное с ощущением временности – он и в самом деле был чужой. В школе его считали замкнутым и себе на уме, дома мать часто попрекала его, что он с ней почти ничем не делится, скрытничает. Он слышал, как она жаловалась сестре по телефону, что он стал таким после смерти отца, Может, так оно и было – он себя как бы не помнил до. И вообще, разве со смертью отца было связано, что он никому не верил? Были, конечно, честные, как, например, учитель литературы в их классе, сравнительно молодой еще человек, не так давно после института, он попросил завести их две тетради, в одну они должны были конспектировать его лекции, в другой – для инструктора из РОНО – учебник. В первую они вписывали самое важное, во вторую – второстепенное, но по школьной программе.

А про Пастернака Слава, конечно, знал, хотя и не читал, – и про «Доктора Живаго», и про 1958 год – от него же, от Олега Александровича, учителя, и только лишь притворялся, что не знает – на всякий случай. Слишком неожиданно возник из травы Модест Ильич, слишком уж провоцирующе прозвучали его слова. «Болтун – находка для шпиона», – любил повторять отец, не любивший лишнего трепа. И не то чтобы Модест Ильич Славе не нравился или был слишком подозрителен, нет, даже напротив, он был ему вполне симпатичен. Не было в нем той противной снисходительности, какая часто встречается у взрослых.

Тем не менее предосторожность была вовсе не лишней. Надо сказать, он удивлялся и учителю: неужели тот думал, что этими двумя тетрадями он кого-то введет в заблуждение? Что там не знают? Да из одноклассников наверняка кто-нибудь, даже не по зловредности, мог ляпнуть – предкам или кому-то еще.

Наверняка там все знали, и если пока ничего не предпринимали, то только потому скорей всего, что им так нужно было. У них были свои планы и цели. Что учитель не боялся (а если и боялся, то хорошо скрывал), было, конечно, приятно, хотя когда он говорил своим густым низким голосом: «А теперь раскройте тетрадь номер один…» – ту самую, у Славы невольно екало сердце, он невольно пригибал голову к парте, словно желая спрятаться, стать невидимым.

Но только ведь все равно это невозможно – скрыться от них. И не то чтобы так уж страшно – в конце концов, разве не готовился он к крестному пути русской интеллигенции, к лишениям, неустройству, стараясь ни к чему не привязываться? Мучительно другое – что ощущал он их не где-нибудь, а в себе. Они как бы смотрели, следили за ним – изнутри, а вовсе не со стороны. Так что пригибайся не пригибайся – без разницы, все равно он был засвечен и застукан.

Вот и сейчас, когда сидели рядом с Модестом Ильичом, вдруг отчетливо уловил – наблюдают. Подслушивают. Ну да, они уже были на крючке, как бы ни дергались и ни били плавниками.

Это находило внезапно, приступами. Душило. И он не знал, как с этим бороться. Это было помимо сознания. Помимо воли. И когда он вдруг замирал и начинал озабоченно и тревожно озираться по сторонам, то, наверно, мог показаться сумасшедшим. Может, это и было сумасшествием: реальность путалась с предчувствиями и видениями. Но он скрывал, таился, он догадывался, что никто ему тут не поможет, пока он сам… Только сам!

А что сам?

Он должен был научиться их презирать – такая задача. Что он и делал. Однако постоянная слежка была отвратительна и невыносима. Да, правильно, он был не наш, но он и вообще ничей. Даже и не свой, поскольку часто терял ощущение именно себя, своей, так сказать, самости. Если на то пошло, он хотел быть просто человеком. И чтобы его оставили в покое. Чего бы он желал больше всего, так это затеряться, исчезнуть, раствориться… Он и в экспедицию поехал отчасти с этой целью.

Оторваться.

И первые дни, надо сказать, несмотря на настороженность, пока тряслись в машине, пока двигались в незнакомом пространстве и ветер упруго бил в лицо, жарко дышала степь, какие-то необязательные слова звучали между ребятами (только здесь и познакомились), пока было так – было и чувство отрыва, затерянности, почти свободы. Восхитительное чувство!