Тайны политических убийств - Сергей Утченко

Вокруг советского предложения среди министров кабинета Думерга и на Кэ д’Орсе развернулась острая борьба. Дневниковые записи и мемуары Эррио свидетельствуют, что по инициативе Барту кабинет Думерга в феврале — апреле 1934 года неоднократно обсуждал перспективы франко-советских отношений. Министры Тардье, Маркс упорно выступали против какого-либо соглашения, а тем более сотрудничества с СССР. Маркс заявил, что «не считает Красную Армию серьезной силой на международной арене». Тардье ссылался на то, что сближение с СССР окажет негативное воздействие на франко-японские отношения и поставит под угрозу французские колониальные позиции в Индокитае и Китае.

Развернувшаяся борьба тормозила принятие окончательного решения. Думерг колебался. «Сближение с Россией опять откладывается. Премьер-министр, по-видимому, не торопится с этим делом», — писал Эррио 10 апреля после очередного правительственного заседания, на котором обсуждались вопросы франко-советских отношений.

Почти через два месяца после первой беседы с B.C. Довгалевским относительно налаживания франко-советского сближения, 20 апреля, Барту принял на Кэ д’Орсе представителя советского полпредства в Париже и сообщил, что французское правительство «уполномочило его продолжать» франко-советские переговоры, начатые осенью 1933 года. Однако, прежде чем передать СССР французский проект соглашения, Барту выехал в Варшаву и Прагу. То была своего рода инспекционная поездка, проверка состояния важнейших «тыловых союзов» Третьей республики.

Вместе с тем Барту стремился прозондировать ситуацию у французских союзников в Центральной и Восточной Европе на предмет сближения с Советской страной, подготовить их к принятию нового французского внешнеполитического курса.ч «Наши малые союзники в Европе, — говорил Барту в беседе с Ж. Табуи, — должны быть готовы смотреть па Россию как на опору против Германии».

Дождливым днем 22 апреля Барту прибыл в Варшаву. Он был поражен ледяным приемом со стороны польского правительства и МИД. Глава внешнеполитического ведомства Польской Республики Ю. Бек даже не прибыл на вокзал для встречи французского министра. Барту встретили чиновники польского МИД во главе с заведующим протокольным отделом. В ходе переговоров с польскими лидерами этот ледяной прием проявился с большей силой. 23 апреля Барту встретился с Пилсудским. Встреча состоялась в его резиденции — Белведерском дворце. По свидетельству Табуи, в ходе беседы с Барту Пилсудский «был настолько неприятен, насколько это возможно». Он откровенно выразил свое удовлетворение достигнутым польско-германским соглашением о «ненападении». Пилсудский мотивировал взятый им прогерманский курс неверием в «твердость» французской позиции в отношении ремилитаризации Германии.

Как сообщил германский посланник в Польше Г. фон Мольтке, Пилсудский «предостерегал французского министра иностранных дел Барту во время его пребывания в Варшаве против каких бы то ни было тесных связей с Россией». «Предостережения» Пилсудского означали, что Польша отвергает саму основу внешнеполитического курса Барту.

Во время пребывания в Варшаве Барту пытался воздействовать на представителей польской аристократии, военщины и буржуазии во имя сохранения союза с Францией. «Можно не достигнуть согласия в семейной жизни, но оставаться друзьями после развода» — так в светски-фривольном токе мадам Бек, жена польского министра, подвела итог этим попыткам Барту.

Поездка Барту в Варшаву, выявившая глубокие расхождения во франко-польских отношениях, вызвала противоречивую реакцию в политических кругах Парижа. Задуманная им «проверка настроения» польских буржуазно-помещичьих верхов удалась, но она выявила явно неблагоприятные обстоятельства. Противники внешнеполитического курса Барту торжествовали: в их руках оказались новые «аргументы» против сотрудничества с СССР. Даже Леже сделал пессимистический вывод о перспективах курса, взятого Барту. 24 апреля, еще до возвращения Барту в Париж, он в беседе, с представителем советского полпредства дал понять, что надежды на разработку какого-либо варианта франко-советской «конвенции» о сотрудничестве практически нереальны, ибо «без Польши конвенция географически неосуществима».

В Праге, которую Барту посетил после Варшавы, ему пришлось провести, по существу, не менее сложные переговоры, хотя внешняя обстановка их проведения была иной: правящие круги Чехословакии демонстрировали дружественное отношение к своему французскому союзнику. Президент Чехословацкой Республики Т. Масарик и министр иностранных дел Э. Бенеш горячо излагали свои франкофильские симпатии, что произвело впечатление на Барту.

Однако за «дружественным» фасадом дипломатических речей чехословацких руководителей скрывалось и другое — их благодушие в отношении гитлеровской Германии, граничившее с готовностью капитулировать перед ней. «Бенеш, — сообщал тогда советский представитель из Праги, — уверен в том, что в ближайшие годы вообще не может быть и речи о коренных сдвигах в Европе. Что касается Чехословакии, то именно поэтому Бенеш считает возможным дожидаться и ничего не бояться. На худой конец он может сказать, что чехи уже 12 столетий жили на своей земле под чужим игом и чужое окружение для них не новость. Ну, пусть будет аншлюс, и чехи окажутся в тисках. Ну, пусть будет перекройка европейской карты. Чехам, дескать, не привыкать».

Барту предложил начать «строго конфиденциально» франко-советские переговоры, отлично ощущал ту общность интересов Франции и СССР в деле сохранения европейского мира, которая составляла основу их совместных действий в борьбе за обуздание агрессии, прежде всего гитлеровского фашизма.

Встреча М. М. Литвинова и Луи Барту состоялась 18 мая в Ментоне, курортном городке на Средиземноморском побережье Франции. Хотя она, как настаивал Барту, сохранила полную «конфиденциальность», все же приезд советского наркома, писал М. М. Литвинов, «вызвал много толков», что вынудило участников провести короткие переговоры. Это была не первая встреча Барту с советским государственным деятелем и дипломатом. М. М. Литвинов участвовал в переговорах в Генуе, в том числе и на вилле «Альбертис». Но в Ментоне они впервые вели переговоры как ответственные руководители внешнеполитических ведомств своих стран.

Барту предельно четко изложил свою позицию: он намерен добиваться действенного и прочного соглашения с СССР, «вплоть до военного союза».

Переговоры в Ментоне прошли в деловой, доброжелательной атмосфере. Барту сумел доказать М. М. Литвинову, что французская дипломатия занимает искреннюю позицию поисков конструктивных решений. Переговоры в Ментоне стали первым этапом на этом сложном пути. В правительстве ситуация по-прежнему оставалась сложной. Ряд министров продолжали колебаться, настаивая прежде всего на поисках «компромисса» с Германией, в качестве аргументов ссылаясь на «плохое общеэкономическое положение», на «ослабление деловой активности из-за страха перед войной». П. Лаваль особенно энергично выступил против предложения Барту. «Лаваль, — записал Эррио, — относится исключительно благоприятно к союзу с Германией и враждебно к сближению с Россией, что якобы принесло бы нам Интернационал и красное знамя». Однако большинство министров поддержало предложение Барту, который «был уполномочен продолжать переговоры».

С лета 1934 года внешнеполитическая деятельность Луи Барту привлекала всеобщее внимание. Мир с удивлением наблюдал за Францией, которая обрела, казалось, второе дыхание.

Вступление Советского Союза в Лигу Наций, серьезные шаги, сделанные Барту в сторону создания системы коллективной безопасности в Европе на базе советско-французского сотрудничества, встретили злобную реакцию фашистской Германии.

Гитлер с возрастающей тревогой и злобой следил за дипломатической деятельностью Барту. Дни, когда он не получал новых известий о внешнеполитических шагах французского министра, были для него отдыхом. После одной из бесед с Гитлером его соратник А. Розенберг записал 8 июня в своем дневнике характерные слова о состоянии «фюрера»: «После тяжелых дней у него наступила разрядка. Барту не произносил своих жалоб по поводу нашего вооружения, не прибегал ни к каким морально-правовым формулам, чтобы произвести нападение».

Но подобная «разрядка» была непродолжительной: Барту энергично продолжал борьбу за коллективную безопасность. Гитлер прибег к использованию своего излюбленного и, как он считал, безотказного средства — политического террора, прочно вошедшего к лету 1934 года в арсенал «дипломатических» средств фашистской Германии. «Револьверные выстрелы или ручные гранаты, — писал французский журналист Пертинакс в те дни, — беспощадно уничтожают тех государственных деятелей, которые являются предполагаемой угрозой для фашистских государств в борьбе против «среднеевропейских планов». Так, в декабре прошлого года был убит румынский премьер Дука, в июле погиб австрийский канцлер Дольфус. Чья очередь завтра?» На этот вопрос ответил фон Кестнер, без стеснения сообщивший в приватной беседе с Ж. Табуи «список» политических деятелей европейских стран, намеченных к «устранению», в котором числились югославский король Александр I, бельгийский король Альберт, чехословацкий министр иностранных дел Бенеш. «Последним в этом «черном списке», — вспоминала Ж. Табуи, — он назвал Луи Барту». О том, что Барту намечен в качестве объекта террористического акта, говорил и тот факт, что в июне, во время возвращения французского министра из Чехословакии, в его поезд, следовавший через Австрию, была брошена бомба.