Умница, красавица - Лариса Кондрашова

В феврале к антителам прибавился пиелонефрит. Соня была некрасивая, отекшая, вялая – невозможно было представить себе, что она так переменится… И лицо, у нее стало такое лицо, что даже не нужно было смотреть на тело, чтобы понять – беременная.

К его любви больше не примешивалось желание близости, и теперь Князев злился на себя за то, что отсутствием желания он предает ее, что он должен хотеть ее и такую.

Как же он живет столько времени без женщины, иногда думала Соня, и тут же, вслед, приходили гадкие, будто и не ее мысли – с кем? И тут же мелькало – Барби… Однажды Князев сказал что-то незначащее, из чего можно было понять, что

Барби не исчезла, не растворилась, существует в невинных звонках, нечаянных встречах в клинике. Расспрашивать она стеснялась, боялась обнаружить свою ревность, незащищенность.

И очень его любила. В феврале она любила его больше, чем он ее.

В марте Князев часто был раздражен, старался и не мог скрыть своего раздражения, и однажды, входя в палату после недельного отсутствия, заметил, что Соня сжалась, увидев его…

– Ты меня больше не любишь? – не здороваясь, спросила она.

– Ты что? Как это не люблю? – испуганно спросил он и заторопился: – Я очень, очень… Сонечка…

В марте Соне почти удалось справиться и с антителами, и с пиелонефритом, теперь они оба были нежны друг к другу, и между ними начались – разговоры. Иногда у Сони вдруг мелькало желание, но почему-то это случалось, когда Князева не было рядом. А когда он был рядом, не было желания, и ничего не было, кроме страстного стремления, чтобы он наконец-то ее понял… Потому что они все говорили и говорили, без конца.

Князев требовал, чтобы она сделала окончательный выбор между ним и мужем. Соня удивлялась его глупости: муж, какой муж, она уже СДЕЛАЛА выбор.

Тогда, говорил Князев, в Москву, на Чистые пруды, в квартиру в Гусятниковом переулке.

Нет. Уехать в Москву – означает выбрать нового ребенка, из двух детей выбрать девочку, предпочесть девочку Антоше. Это невозможно, невозможно, это же так понятно…

Непонятно, нет, совсем непонятно! Ведь она сделала выбор!

Но ведь это был выбор между двумя мужчинами, правда? А теперь речь идет не о выборе между двумя мужчинами, а о выборе между двумя детьми. Поэтому никакого выбора, в сущности, нет.

– Ты действительно хочешь, чтобы я ушла от одного ребенка к другому? – кротко спросила Соня. – Нет? Тогда всем можно расслабиться.

– Расслабиться? Сонечка, я очень хорошо тебя понимаю, – неуверенно отвечал Князев. На самом деле все это казалось ему надуманным, преувеличенным – хочет ее мальчик жить с отцом, и очень хорошо, пусть живет. – Поговори еще раз с Антошей, объясни…

– Объяснить что? Можно было бы пытаться объяснять ребенку про любовь, если бы он меня осуждал. Но он меня не осуждает. Он ЕГО жалеет. Так что же я должна объяснить ребенку – что ЕГО не должно быть жалко?

– Ты хочешь пожертвовать нашей любовью ради Антоши, но он уже не ребенок, скоро совсем вырастет, ты думаешь, он поймет, оценит?.. Ты сможешь его навещать, он будет приезжать к нам на каникулы… Неужели ты не понимаешь?

Соня замкнулась, замолчала. Навещать?.. Это было самым болезненным, самым страшным – что Антоша будет расти без нее, взрослеть без нее, зная, что у нее новая семья, новый ребенок, что она оставила его как ненужный хлам…

Говорить об этом было слишком больно, и в ответ Соня, зло блестя глазами и давясь словами, рассказала Князеву о визите Аллы Ивановны – неужели он думает, что она такая же сухая и бездушная, как его мать!

– При чем здесь моя мама? – безнадежно-сердито спросил Князев.

– При чем?.. – язвительно сказала Соня. – Да она вообще не женщина, а… – чуть не сказала «Мышь» и тут же старательно подавила обиду, испугавшись легкости, с которой недоброе чувство к Алле Ивановне переходит на ЕЕ сына.

И правда, при чем здесь Мышь? Пошло ссориться на тему «а твоя мама…». Но она все-таки сказала Князеву много злых напрасных слов.

Соне было стыдно за те мелкие гадости, которые все сыпались и сыпались из нее помимо ее воли, как рис из продранного пакета, но она не могла остановиться. Она все припомнила, все, что хотя бы изредка слабой тенью возникало в ее сознании.

Барби – наверняка он жалеет, что не женился на московской, небеременной и юной, главное, юной девушке… Ах, он сразу же расстался с Барби? Нет, не сразу, не сразу!

– Значит, ты хотел с ней расстаться! – нелогично заметила Соня. – Ты все делаешь только для себя!

И «ягуар» он купил не для того, чтобы ездить к ней, это был вовсе не героический акт любви – обменять квартиру на «ягуар», он хотел эту машину, для себя!.. Соня договорилась даже до того, что он и ее-то хочет ДЛЯ СЕБЯ, что, впрочем, было правдой, – он действительно хотел ее для себя, а для кого же еще?..

Князев пригибал голову под ее сбивчивыми обвинениями и, не выдержав наконец несправедливости, ответил:

– Ты что думаешь, он («он» между ними назывался Головин) примет тебя с моим ребенком?!

– Я и не предполагала этого, – холодно, как чужому, оскорбившему ее, ответила Соня, – если ты думаешь, что я МОГУ так думать… Если ты только думаешь, что я могу так думать, тогда ты, ты…

…Тогда ты, тогда я… Застыдившись вдруг своих гадостей, Соня уткнулась головой в плечо Князева, и ему не оставалось ничего другого, как поцеловать ее. И впервые за эти месяцы у них была любовь, очень осторожная, почти невесомая.

И вскоре она уже горячо шептала:

– Ну, пойми, пожалуйста, пойми… Если я оставлю Антошу, то я не смогу любить девочку!.. Ну, то есть я, конечно, все равно буду ее любить, я же не урод, чтобы не любить своего ребенка! Но это уже будет не то, не то!.. Понимаешь?..

Слова «понимаешь» и «не понимаешь» давно уже были их главными словами.

Вдруг Соня сказала, что не хочет в Москву.

– Почему? Ты придумываешь, ищешь повод… Арбатские переулки, Чистые пруды…

– Потому что Питер – это город, а Москва – это страна. Погулять по переулкам хорошо, а жить – нет, ни за что… в Москве всего слишком много.

– Ох уж эти питерские девушки…

– С московской было бы проще?

– Сонечка, опять? Мне не нужны московские девушки. Я перееду в Питер, и вы с Антошей будете рядом, сможете видеться каждый день. А почему прежде это не обсуждалось?

И правда, почему? Они оба знали ответ: потому что не обсуждалось, потому что он мужчина, а она женщина, потому что девочки должны уезжать к мальчикам. Имелись и объективные причины: его карьера уже сложилась в Москве, и сложилась удачно, а в питерской клинике придется унизительно соглашаться на иные условия и иные деньги, раза в три меньше, – Питер, как известно, не Москва…

– Но, Сонечка, все это не имеет значения. Если тебе так будет легче…