Последний роман - Владимир Лорченков

Новым комендантом крепости становится потомок волонтера, не горевшего в огне, и сидит на стене над Днестром почти тридцать лет, пережив унизительный подкуп кишиневскими купцами царской администрации, отказ Бендерам в статусе столицы. Дрянные жидки и армяшки. Сам комендант женат дважды, первая супруга умирает во время родов, так что семья разветвляется, и один из потомков будет зваться Георгием Лазо, а другой — уже дальний родственник Григория — станет почтенным бессарабским дворянином, который в 1917 году благоразумно сожжет все свои документы и станет мещанином, а сына обязует стать служащим железной дороги. Дедушка Четвертый согласится.

Итак, в один прекрасный день очередной Колчак-паша, проснувшись, увидел под стенами крепости ряды пехотинцев в красной форме, и понял, что войска белого царя все же пришли, и, судя по их количеству, надолго. Ну, что же. Колчак-паша сдал крепость с мечетью архитектора Синана русским, и стал дворянином Российской империи, а в Стамбуле — заочно осужденным на смертную казнь. Он не боялся. В 18 веке в канцелярии султана документы не раз изымались и сжигались, перевороты начинались, еще когда предыдущий не заканчивался. Так что дело не пересмотрели, и именно по этой причине кому-то из Колчаков в конце 19 века вежливо отказали в праве быть послом Сант-Петербурга в Стамбуле. Праправнук Колчака-паши, адмирал Колчак, в 20 веке стал верховным правителем Сибири, хотя дело шло к тому, что красные все-таки победят. Они и победили. Последнего Колчак-пашу вывели на расстрел ночью, хотелось спать, была зевота, но надо было собраться и попросить передать кое-что жене. Палачи обещали и не обманули. Тело ушло под лед камнем. Так писатель Лоринков уходил в сон в номере московской гостиницы. Много позже, когда в России победили белые, об адмирале Колчаке сняли фильм, в финальных кадрах которого тело расстрелянного опускается на дно очень медленно. Кто же так снимает! Мой прадед расстреливал Колчака и, по его воспоминаниям, тело ушло в прорубь за доли секунды, с негодованием написал в местную газету новосибирский ветеран. Извините, не подписываюсь, опасаясь мести от рук буржуазной белогвардейщины, взявшей реванш и разрушившей нашу славную родину, дома народов СССР… Дружба народов… Отец Дедушки Третьего смеется и посвистывает, показывая, как туркмены хлещут казахов и наоборот. Ветеран пишет. Лоринков спит. Адмирал тонет. Москва играет театром теней на стене номера. Бендерская крепость глядит на Бессарабию сверху. Архитектор Синан возвращается в Стамбул. Босфор, о, Босфор, думает он, когда корабль входит в пролив, и слезы наворачиваются на глаза старика. Глубокий, в четыреста метров, пролив приветствует Синана похлопыванием волн о берега. Шлеп-шлеп. Кричат чайки, низкое небо, странный город, о, Стамбул. О, Константинополь. Синан рад вернуться домой. Лоринков рад покинуть свой дом. Колчак-паша уже ничего не чувствует. Его расстреляли.

Село, к которому подкрадывались турки, спас пастух, — ценой не то, чтобы жизни, потому что он был покойник в любом случае, скорее, ценой смерти, потому что замучили его страшно, — громко закричав, он разбудил людей. Турок ждали. Несколько месяцев ходили слухи, что турки вновь пойдут через них в новые земли, ио село перебралось в лес и жили там долго, пока не устали. Врага не было. Тогда люди постепенно вернулись в дома, устав бояться, ведь жить так — все равно, что землетрясения ждать каждый день. Кодры опустели. В лесу осталось лишь имущество, а ночевали в домах. И когда село уснуло крепко, турки пришли, небольшим отрядом, которому нужна не война, а грабеж и правеж, такие хуже всего. Растянулись цепью. Привел их пастух, которого они взял ночью у реки, и в последний момент бедняга понял, что все равно пропал, и ему хватило мужества закричать. Турки! Его проткнули копьем и поджарили заживо, но люди уже повыскакивали из домов и несутся на другой край села, а оттуда через поле в лес, а там ищи-свищи. Нет поживы. Турки, разозленные, жгут дома и церковь, и уходят, ругаясь. Дети дрожат. Сиди тихо, а то турок заберет, говорят молдавские матери детям, и эту поговорку Лоринков слышит еще в 2007 году, когда ночует в деревне у родни, и с неприязнью думает о молдаванах. Экие злопамятные. Детей забирают, — мальчиков можно отдать в янычары, а из девочек растут прекрасные наложницы, двенадцать лет и уже готова, залезай на нее, расставив ноги в приспущенных шароварах. Деревня горит. Женщины плачут, но выходить из леса не нужно, потому что турки нет-нет да обернутся. Марийка вскрикивает, и хватается за сердце. Молодая мамаша спросонья забыла в кроватке полугодовалого сына. Матери глядят с осуждением, мужчины отворачиваются, так что Марийка, прося прощения у себя, Бога и мужа, — тот в монастыре на работах, — несется к селу. Это самоубийство, она знает, но выхода у нее нет. Лучше матери, потерявшей ребенка, умереть. Причитает без слов. Молится, плачет, мельтешит босыми ногами с потрескавшимися пятками, задыхается. Село уже полыхает, — лето и ветер делают дело, — так что Марийка вбегает туда, сорвав в себя юбку и намотав на голову. Задыхаясь, ищет. Думает, что когда найдет изрезанного младенца, то вынесет тело, похоронит, как полагается, и утопится. Хорошо, окрестить успела. Не находит ребенка, плачет, обжигает руки, глотая пламя и дым, выходит из села, и на другом конце, — поодаль от огня, видит люльку. Ее сильно тошнит, выворачивает на дорогу. Всхлипывая и икая, подходит. Ветер шумит. Село пылает. Огонь трещит. Днестр течет. Мать плачет. Мальчишка говорит. И-га-га-го, говорит он. В руках у мальца наскоро обструганная под лошадку палка и мальчишка смеется игрушке. Мать рыдает. Мужчины, думает она, он же еще не стоит даже, ему же еще рано лошадку, ничего они не понимают в детях, будь то турки или валахи… Вынимает сына из колыбельки, и находит под ребенком золотую монету. Турки чрезвычайно детолюбивы, убеждается Лоринков, когда берет с собой сына в их первую совместную поездку в Стамбул, — синеглазого русоволосого мальчика щиплют, тормошат, целуют и угощают сладостями на каждом углу. Прогуливаются к Топкапы. Огромный парк-дворец, Лоринкову приходится взять сына на плечи и они долго ищут среди экспонатов меч великого молдавского господаря Штефана по прозвищу, конечно же, Великий. Святой и Великий. Старинное, но скромное оружие в позолоченных ножнах, — особенно на фоне огромных двуручных мечей крестоносцев, разграбивших Константинополь, — конечно же, не привлекает никакого внимания Матвея. Послушай меня. Сын мой. Никакого внимания. Мальчишка восхищенно кричит, глядя на полный набор самурайских доспехов, выставленных на самом видном месте. Наша история всегда где-то в сторонке. Да и наша ли она, думает Лоринков, который называет себя сыном четырех народов исключительно из нежелания оглашать их действительное — одиннадцать, — количество. К черту мультикультурность. У нас нет ничего нашего, сын мой, думает писатель Лоринков, выходя из Топкапы с сыном на плечах, ничего, кроме тебя и меня. Мой сын это моя история. История сына Марийки становится легендой. В 19 веке писатель Крянгэ пишет цикл рассказов «Воспоминания детства» и вставляет этот эпизод в один из текстов, кое что изменив ради пущей красивости. В подлинность события Крянгэ не верит, слишком уж красиво все получается. Он не знал про пожар. Марийка с сыном и золотой монетой возвращается в лес, и ее шатает, словно пьяную. Позже и правда напьется. Много лет спустя, чем ниже Марийка будет клониться к земле — а от работы на ней вы с ней словно сливаетесь, — тем фантастичнее будет подробности счастливого спасения. Языки пламени. Мальчишка был весь в огне, прокричит беззубым ртом прабабушка Марийка на свадьбе одного из внуков, когда я его оттуда вытащила, и чтобы вы думали. Ни одного ожога. Оставьте, бабушка. Краснеющие дети и внуки машут руками. Вечно старухам хочется что-нибудь выдумать. Да и было ли оно, это счастливое спасение? Старики говорят, что да, но стариков все меньше. Бабушка Марийка совсем сказочница, говорят, улыбаясь, женщины помоложе, а Марийка каждую ночь бежит к селу, где горит колыбелька с ее невредимым в огне сыном. Это семейство, они в огне не горят… Семейная легенда. И ничего больше, скажет потомок Марийки, помещик Георгий Лазо своему сыну Сергею, отправляя мальчика учиться в Сантк-Петербург. Будь человеком. Сергей постарается, хотя, признаться честно, ему будет с каждым годом все труднее. Петербург, Москва, Сибирь. Служба царю, борьба с царем. Крестный путь молдаванина. Красивый, импозантный, с вытянутым лицом и шапкой кучерявых волос, он будет поражать сердца русских девушек, и много лет спустя писатель Лоринков удивится, завидев лицо Сергея Лазо в экране телевизора. Неужели опять в моде? Нет, это современный молдавский политик Серебряну, с вытянутым лицом и шапкой курчавых волос, Бог ты мой, все молдаване на одно лицо, думает писатель Лоринков, которого часто путают с молдавским телеведущим Мирчей Сурду, с которым Лоринков на одно лицо. Да, Лазо красавец, но любить будет только революцию. Это для газет. А если по правда, то уставший донельзя Сергей, измотанный и грязный, будет скитаться по лесам, разбитый японцами, и ночевать в тусклых избах, вспоминая дом, Оргеев, и Днестр, уходящий в холмы, и колокольчики, и овец. Россия необъятная. Это-то и страшит нас в ней больше всего. Лазо держится молодцом, и кричит партизанам «еб вашу мать, хорош мужиков грабить» — хотя слухи об этом опровергает не подписавшийся ветеран, он прислал в омскую газету статью с разоблачением ельцинской клеветы в адрес героев революции. Не было такого. И правда не было, Лазо просто вежливо попросил партизан не грабить мужиков и пригрозил мародерам расстрелом, а матерных слов он никогда в жизни не произносил, потому что отец — дворянин и помещик, был бы ужасно огорчен. Да и маменька… Переживет Колчака. Это его подбодрит, и Лазо вспомнит семейное предание о дальнем предке, который был забыт матерью в суматохе бегства из села, — приближались турки, — и уцелел в огне, да еще и с золотой монетой в кроватке. Судьба обманет. Сергея Лазо схватят и расстреляют на каком-то российском тупичке — каких много в этой удивительной и огромной для бессарабца стране, — и он, глядя в паровоз, к которому их поставят, подумает, что вот он, хоть какой-то край этой необъятной России. Дома умереть было бы куда как легче. Там ты просто ложишься, на тебя ложится земля, на нее ложится трава, и по вам идет отара. А здесь обязательно снег, обязательно ветер, и какие-то чужие тебе люди топчутся над телом уже расстрелянного Сергей Григорьевича. Вся Бессарабия, в которую уже вошли румыны, зашепчется. Расстреляли смутьяна Лазо, а ведь из приличной семьи был мальчик. Ну, или, по другим данным, сожгли в печи живьем, но вот это, конечно, уже преувеличение и неправда. Японцы не жестокие. Лазо не горят.