Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций - Елена Самоделова

Сопоставление лексических дериватов, указывающих на фигуру матери, демонстрирует словесное постоянство и преемственность этого образа в частушечных текстах и выводит его на передний план. Обилие «материнских лексем», в большом ряде случаев являющихся обращением к женщине-родительнице, показывает важность этого образа для народа, необходимость для каждого человека.

Интерес к жизни матери, стремление узнать ее дела, память и постоянная дума о ней высказаны в вопросах к сестре и в непосредственном обращении к ней: «Что поет теперь мать за куделью?» (I, 242 – «Я красивых таких не видел…», 1925); «Я вспомнил тебя, дорогую , // Моя одряхлевшая мать » (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925).

Представление о наследуемости отдельных, типично женских черточек матери в ее дочерях сквозит в строке: «Ты запой мне ту песню, что прежде // Напевала нам старая мать » (I, 245 – 1925).

Конкретные биографические черты матери возводятся до уровня обобщения и ее облик предстает как национальный женский тип – это мудрая старушка с палочкой в руке, вечно ожидающая разбросанных по свету взрослых детей: «Пишут мне, что ты, тая тревогу, // Загрустила шибко обо мне, // Что ты часто ходишь на дорогу // В старомодном ветхом шушуне» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); «Костыль свой сжимая в руке» (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925). В ее мечтаниях предстают типично материнские ценности – находиться в кругу большой патриархальной семьи, ощущать себя старшей хозяйкой, управлять домашними делами и нянчить внуков: «То у меня // Была б теперь сноха // И на ноге // Внучонка я качала» и «Я б заставляла // Прясть // Твою жену, // А ты как сын // Покоил нашу старость» (II, 127, 129 – «Письмо от матери», 1924).

Мать в представлении Есенина – всегда умудренная житейским опытом пожилая женщина, поэт подчеркивает и даже усиливает серьезный возраст матери: «Ты жива еще, моя старушка ?» (I, 179 – «Письмо матери», 1924); « Стара , должно быть, стала» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924); « Моя одряхлевшая мать » (I, 219 – «Заря окликает другую…», 1925); «Напевала нам старая мать » (I, 245 – «Ты запой мне ту песню, что прежде…», 1925). В изображении Есенина мать и сама обладает склонностью преувеличивать свою старость: « Стара я стала // И совсем плоха » (II, 127 – «Письмо от матери», 1924).

Ученые пытаются объяснить причину этого усиленно-геронтологиче-ского образа матери- старушки (в 1924–1925 гг. Т. Ф. Есениной было 49–50 лет; даты ее жизни – 1875–1955). Современный литературовед О. Е. Воронова полагает, что в есенинском «Письме матери» в главной героине переплетены биографические черты матери и бабушки поэта – подобно пушкинской «старушке» в «шушуне», в которой художественно обобщены черты его духовных кормилиц – няни Арины Родионовны Яковлевой и бабушки Марии Алексеевны Ганнибал [859] (см. также главу 15).

По нашему мнению, есенинский образ матери- старушки восходит к фольклору (в частности, к волшебной сказке). Есенин мог обратить внимание на однотипность обрисовки героини-родительницы в сказочных зачинах собрания «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева: «Жили-были старик да старуха . У старика со старухою было три дочери»; «Жили себе дед да баба ; дед овдовел и женился на другой жене, а от первой жены осталось у него девочка»; «Жил-был старик да старуха ; детей у них не было. Уж чего они не делали, как ни молились Богу, а старуха все не рожала»; «Жил себе дед да баба , у них был один сыночек Ивашечко; они его так-то уж любили, что и сказать нельзя!»; «Жили старичок со старушкою ; у них была дочка да сынок маленький» [860] и др. Безусловно, Есенин также слышал от односельчан (в первую очередь – от матери) народные сказки своей «малой родины», в которых тоже имелись подобные зачины о матери- старушке .

Интересно, что Есенин подсказал возможность такой трактовки, включив в лирику образ матери «из сказочной поры» детства (точнее, из жанра былички): «А мать – как ведьма // С киевской горы » (II, 150, 151 – «Метель», 1924). В рязанском фольклоре имеется мотив полета колдуний на местное подобие Лысой горы под Киевом и ночных проделок там: «У нас тогда Ромашкин бугор был, они туда плясать собирались. И знаешь, откель прилетали? Из Киева прилетали …» [861] Реальным сюжетообразующим зерном также послужило умение Т. Ф. Есениной заговаривать некоторые болезни, что могло расцениваться односельчанами как знахарство, т. е. почти как колдовство (см. ниже).

Мать осмысливается взрослым сыном как воспитательница детей и хозяйка дома; однако сын то согласен быть объектом материнской заботы, то отказывается от нее: «И молиться не учи меня. Не надо!» (I, 180 – «Письмо матери», 1924); «Разбуди меня завтра рано, // О моя терпеливая мать!» (I, 115 – 1917) и «Только ты меня уж на рассвете // Не буди, как восемь лет назад» (I, 180 – «Письмо матери», 1924). По мнению современного исследователя, мать мыслит более частными категориями дома – в противовес сыну, поднявшемуся до обобщений мира. [862]

Мать выступает хранительницей очага и, более того, сберегательницей вечных устоев мира. Обыденность и будничная повторяемость неторопливых событий ее жизни служат гарантией сыновнего спокойствия. Если привычная картина с главным лицом – матерью – исчезает, это воспринимается поэтом как сигнал бедствия: «И на крылечке не сидит уж мать, // Кормя цыплят крупитчатою кашей» (II, 89 – «Возвращение на родину», 1924).

Мать – женский идеал и порой единственная поддержка для сына: «Ты одна мне помощь и отрада, // Ты одна мне несказанный свет» (I, 180 – «Письмо матери», 1924). Мать – источник трогательной лиричности есенинской поэзии, элегической тональности стихотворений и «маленьких поэм»: «“Здорово, мать! Здорово!” – // И я опять тяну к глазам платок» (II, 92 – «Возвращение на родину», 1924). По мнению современного литературоведа З. В. Станкеевой, «Образ матери идеален. Он мера нравственной высоты и одновременно мера отклонения от нее…». [863]

Несмотря на свою идеальность, образ матери относится к разряду женских образов; поэтому по причине противопоставления «мужчина – женщина» возможны мировоззренческие конфликты. У Есенина они сводятся в первую очередь к противопоставленности «поэта» как мужского типа, «посвященного» и матери как женщины, профанного типа: «Но только лиры милой не отдам. // Я не отдам ее в чужие руки, – // Ни матери, ни другу, ни жене» (I, 97 – «Русь советская», 1924).

Однако у поэта имеются строки, в которых мать равнозначна другу, то есть этот образ лишен своего фемининного содержания (что делало бы его изначально конфликтогенным для мужчины); мать показана самым близким человеком, как это и положено по статусу кровного родства, и ее возможная смерть является единственной причиной трагедии и без того трагедийного персонажа:

Может, под песню

Вьюг

Умер последний

Друг.

Друг или мать,

Все равно!

(III, 143 – «Поэма о 36», 1924).

Реальный образ матери Есенина помогают постичь до сих пор бытующие на его «малой родине» рассказы о ней, родительнице великого поэта. Жители с. Константиново уважительно называют мать Есенина по имени-отчеству – Татьяна Фёдоровна, или ласково и по-свойски – бабка Таня и тетя Таня. Односельчане до сих пор характеризуют Т. Ф. Есенину как добрую и отзывчивую женщину: «Это Татьяна Фёдоровна, как я её знаю, она к нам приходила, они с мамой звались невестками. Мама умерла в 41-м году. Мы свою могилу не могли откопать. Она, Татьяна Фёдоровна, сказала: кладите в могилу в нашу. Ну и маму свою мы положили в могилу в ихнюю. <…> Маму положили мы туда к Есениным, она от Есениных. Мама вышла за Есенина, поэтому они звались как Есенины». [864]

Односельчане подчеркивают знание приемов народной медицины и умение вылечивать некоторые болезни, а ее лекарские манеры описывают в русле непременного бескорыстия: «Грудницу заговаривала. Вот так она чтой-то заговаривала: к ней приходили, пожалуйста, она всем заговаривала. Такая была уважительная, хорошая женщина. Сколько денег платили – она ни с кого не брала: за спасибо, за уважение. Так за здоровье, чтобы человек здоровый бывал – она деньги ни с кого не брала. Да, она какие-то слова говорила, она читала молитва. Ведь это надо заговаривать – надо читать молитву, от Господа Бога!». [865] Лекарские умения Т. Ф. Есениной выделяют ее среди прочих односельчанок; на наш повторяющийся вопрос – каждая ли женщина умеет заговаривать болезни – получены одинаковые ответы: «Не кажная»; [866] «Не каждый заговаривает, не каждый». [867] И другая односельчанка вторит первой: «Я вот к этой к бабке Тане ходила, она мне заговаривала эту сучью вымю. <…> Чего она делала – она водить там, читаеть она чего-то про себé, заговариваеть себе, она вслух-то не будеть». [868]