Неповторимое. Том 3 - Валентин Иванович Варенников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Если до этой его тирады у меня еще теплилась какая-то надежда, что и сам Любимов и его коллега будут объективными, то есть правильно оценят и событие в целом, и конкретно мои действия, то после столь неприкрытого желания выдавить из меня то, что нужно следствию, я почувствовал все возрастающее внутреннее сопротивление этому открытому прессингу.
Не желая вступать со следователем в полемику и не показывая своим видом, что я возмущен, я взял чистый лист бумаги и начал описывать все заново. Но уже с учетом «пожеланий» Любимова и моей им оценки.
Ниже привожу фрагменты моих показаний, помещенных в томе 102 дела о ГКЧП, на страницах 10–27 (все вопросы по моему делу выписаны мною и хранятся по сей день).
«В связи с подозрениями в отношении меня считаю своим долгом заявить следующее.
Не считаю себя участником заговора, тем более его в природе, на мой взгляд, не существовало. Я не ставил своей целью захват власти.
По происшедшим событиям могу отметить следующее…»
И далее описал все, как было в действительности 17, 18, 19 и 21 августа 1991 года. Эти показания без принципиального изменения, но с некоторыми подробностями прошли и по всему следствию, проведенному Генеральной прокуратурой, и по всем трем судам: первый – когда нас было 12; второй – когда я был один; и третий – когда президиум Верховного суда пересматривал по требованию Генеральной прокуратуры оправдательный приговор Военной коллегии Верховного суда.
Закончив «работу», я передал свои листы следователю. Он начал читать в полной уверенности, что смог повлиять на меня капитально. Прочитав очередной лист, передавал своему коллеге. Наблюдая за ними, я видел, как на их равнодушно-спокойные лица надвигается тень недовольства. Любимов закурил. Закончив читать последний лист, передал его своему товарищу, встал и, раскуривая новую сигарету, подошел к окну. Выдержав паузу, произнес: «Написано…» – и вернулся на свое место. Они смотрели друг на друга, ничего не говоря. Наблюдая эту немую сцену, я понял, что мое «произведение» их разочаровало.
– Ну, что же, – начал наконец Любимов, – вам придется раздельно писать по каждому дню и детально расписывать, как развивались события, кто в них участвовал, особенно из числа заговорщиков.
– Во-первых, о каком заговоре вы говорите? Мне это неизвестно. Во-вторых, кого вы относите к заговорщикам? Я таких не знаю. – Так вы же сами их назвали, указывая о встрече 17 августа на объекте у Крючкова! Что касается заговора, то нет смысла на эту тему развивать обсуждение. Ваше право высказывать свое мнение, но то, что всем уже ясно, что был заговор, – это факт. Даже ваше руководство это признало, в чем вы убедитесь.
– Мне неизвестно, кому и что стало ясным, но для меня совершенно не ясно, что происходит. Но то, что здесь нет никакого заговора и что я ни в чем не виновен, – вот это мне ясно. И от этого убеждения я никогда не откажусь.
Хочу сообщить читателю, что на протяжении всего следствия я не менял своих показаний, в том числе и в отношении своей причастности к вымышленному преступлению. И первому следователю Любимову я об этом также постоянно заявлял. Вот примеры. Том 102 дела ГКЧП, страница 36: «Виновным себя в предъявленном обвинении не признаю». На странице 43: «Заявляю – ни о каком преступном замысле мне ничего не известно. Я его не видел и ничего о нем не слышал. Поэтому и осуществлять я его не мог». На странице 50: «Следовательно, я не могу признать себя виновным в предъявленном мне 2 сентября 1991 года обвинении, поскольку не совершал действий, подпадающих под статью 64, пункт „а“ УК РСФСР, прошу мне верить. Варенников».
На протяжении месяца, начиная с 23 августа, меня допрашивал Любимов. При этом приходилось давать многократные (по 3–5 раз) показания по одному и тому же вопросу, но в разные дни. Особенно следователя интересовала встреча 17 августа, которую они пытались подвести под определение «заговор», и, разумеется, наша поездка в Крым и беседы с Горбачевым. Каждый раз, чтобы как-то оправдать свои действия, Любимов (напарника у него не стало на третий день) делал акцент на «новую» деталь. Но расчет, на мой взгляд, был конкретный – «поймать» меня на противоречивых показаниях и тем самым уличить меня во лжи. Но сделать ему это не удалось. У меня было мощное оружие – правда! Не фантазируя и не «философствуя», не отыскивая каких-либо путей, смягчающих предъявленное мне обвинение, не подстраиваясь под наводящие вопросы следователя, я говорил чистую и полную правду о том, как происходили события. Зная и хорошо помня, что было, я, конечно, об этом только и говорил. Если хоть косвенно вопросы касались моих убеждений, то я их не скрывал – искренне говорил, что делал все, чтобы не развалили Советский Союз.
Через месяц Любимова убрали. Мое дело передали старшему следователю по особо важным делам Леканову. Думаю, смена произошла не потому, что Любимов справился или не справился с поставленной задачей, а потому, что в борьбе за ведение «дела о ГКЧП» российские правители одолели общесоюзных. Ельцин, как средневековый палач, рубил все коммуникации и вообще все, что связывало РСФСР с СССР, с его президентом, Верховным Советом, правительством, с министерствами и ведомствами. Рубил, а затем вытеснял и «выкуривал» союзные органы. Вот и прокуратура РСФСР, отобрав у Генеральной прокуратуры Советского Союза «дело о ГКЧП», присвоила себе (естественно, с помощью Ельцина) название «Генеральная прокуратура РСФСР», со временем выбросила Генеральную прокуратуру СССР из всех занимаемых ею зданий и захватила их.
Новый следователь, уже от Генпрокуратуры РСФСР, Леканов и внешне, и по своему внутреннему содержанию коренным образом отличался от Любимова. Если последнего можно было отнести к разряду работяг, то Леканов был ярко выраженным вельможей с холеным лицом и руками, лет 40–45, уже с жирком, но еще подвижный. Носил слегка затемненные очки и старался держаться надменно, показывая всем своим видом, что все зависит только от него лично
