Заколдованный замок (сборник) - Эдгар По

Впрочем, это продолжалось недолго, и вскоре я вообще перестал что-либо слышать. Но еще некоторое время я продолжал видеть — и каким беспощадно отчетливым и резким было то, что я видел! Я видел шевелящиеся губы судей над черными мантиями. Они казались мне мертвенно-белыми — белее бумаги, на которой я пишу эти строки, — и неестественно тонкими. Так сжали их неумолимая жестокость, непреклонная решимость и презрение к человеческому горю. Я следил за тем, как движения этих губ решают мою судьбу, как они кривятся, как из них выползают слова о моей смерти. Я видел, как они с усилием складывают слоги моего имени, и содрогался, ибо не слышал ни единого звука.

В эти мгновения томительного ужаса я все-таки заметил и легкое, едва различимое колыхание черного штофа[103], которым была обита зала. Потом взгляд мой упал на семь длинных свечей на столе. Сначала они показались мне символами милосердия и спасения, стройными белыми ангелами; но тут же нахлынула смертная тоска, а все мое тело пронизала дрожь, словно я дотронулся до проводов гальванической батареи. Ангелы превратились в привидения с огненными головами, и я понял, что надеяться на них мне не следует. Вот тогда-то в мое сознание, словно тихая музыкальная фраза, проникла мысль о том, как должен быть сладок и покоен могильный сон. Она подбиралась мягко, словно на кошачьих лапках, и укрепилась в моем сознании не сразу. Но как только эта мысль овладела мной, лица судей исчезли, словно по волшебству; свечи мигом сгорели дотла, их свет угас, и вокруг осталась только черная тьма. Все чувства во мне напряглись и замерли, как при безумном падении с высоты, будто сама душа провалилась вниз, в адские чертоги.

А дальше — молчание, тишина и ночь вытеснили все остальное.

Это был обморок, но я не стану утверждать, что окончательно лишился сознания. Что именно продолжал я сознавать, не берусь ни определить, ни даже описать; однако утрачено было не все. Что это было? Глубочайший сон? Нет! Бред? Тоже нет! Обморок или сама смерть? Нет и нет! Ведь даже в могиле не все покидает человека: иначе для него не существовало бы бессмертия. Пробуждаясь от глубокого сна, мы разрываем тонкую паутину какого-нибудь сновидения, хотя секундой позже чаще всего уже и не помним этого сновидения. При возвращении от обморока к жизни мы проходим две ступени: сначала мы возвращаемся в мир духовный и только потом заново обретаем ощущение жизни физической. И если бы, достигнув второй ступени, мы помнили ощущения первой, в них нам открылись бы убедительные свидетельства об оставшейся позади бездне. Но бездна эта — что она собой представляет? И как отличить ее тени и видения от могильных теней? И все же, если впечатления о том, что я назвал первой ступенью, нельзя преднамеренно вызвать в памяти, разве не являются они нам нежданно, неведомо откуда, даже спустя долгий срок? Тот, кто не впадал в обморочное забытье, никогда не различит смутно знакомых очертаний диковинных дворцов и таинственных лиц в догорающих в камине угольях, не увидит парящих в вышине видений, которых не замечает больше никто, не задумается, услышав запах прежде неизвестного цветка, не удивится музыкальному ритму, никогда прежде не привлекавшему его внимания.

Среди мучительных усилий припомнить и упорных стараний собрать воедино разрозненные приметы того состояния кажущегося небытия, в которое впала моя душа, бывали минуты, когда мне казалось, что я близок к успеху. Не раз — но очень ненадолго — мне удавалось заново вызвать те чувства, которые, как я понимал впоследствии, я мог испытать не иначе как во время беспамятства. Призрачные воспоминания невнятно нашептывали мне о том, что высокие темные фигуры безмолвно подняли мое тело и понесли куда-то вниз, все ниже и ниже, пока у меня не перехватило дух от самой бесконечности этого спуска. Смутный страх охватил меня, оттого что мое сердце странно затихло. Потом все вдруг застыло в неподвижности, словно зловещий кортеж, который нес меня, остановился передохнуть от тяжкой работы. Потом мою душу окутал непроницаемый туман уныния. А дальше… дальше все тонет в безумии — безумии памяти, нарушившей запретные пределы.

Внезапно звук и движение вернулись — сердце беспокойно забилось, да так, что в моих ушах отдавались его тяжелые, редкие и неровные удары. Потом снова был безмолвный провал пустоты. Но вот трепет охватил все мое тело, а следом — чистое ощущение бытия, без единой мысли и образа, и длилось это весьма долго. Потом внезапно проснулась мысль, нахлынул невыразимый ужас, и я уже изо всех сил попытался осознать, что же на самом деле со мной произошло. Это, впрочем, не удалось, и мне снова захотелось погрузиться в беспамятство. Однако душа моя встрепенулась, напряглась, наполнилась волей к жизни — и ожила. И тотчас мне вспомнились бесконечные пытки, судьи, траурный штоф на стенах, приговор, мгновенная дурнота, обморок. И опять совершенно забылось все то, что уже много времени спустя мне удалось кое-как воскресить мучительным усилием памяти.

До этой минуты я не открывал глаз; я чувствовал только, что лежу на спине. Пут на руках и ногах больше не было. Я попробовал протянуть руку, и она тяжело упала на что-то сырое и жесткое; там я и оставил ее на несколько мгновений и принялся ломать голову, пытаясь угадать, где я нахожусь и что со мной случилось. Мне отчаянно хотелось осмотреться, но я не решался: не потому, что боялся увидать что-нибудь невообразимо страшное; гораздо больше меня пугала мысль, что я ничего не увижу.

Наконец с безумно колотящимся сердцем я открыл глаза. Мои худшие предчувствия подтвердились. Вокруг — чернота вечной ночи. У меня перехватило дыхание. Вязкая, совершенно непроницаемая тьма и нестерпимая духота. Я неподвижно лежал, пытаясь собраться с мыслями. Наконец я с огромным усилием вдохнул воздух — до того тяжела была атмосфера. Продолжая лежать на спине, я попытался припомнить обычаи инквизиции и, исходя из них, понять мое нынешнее положение. Мне был вынесен смертный приговор, и с тех пор, похоже, прошло довольно много времени. Но мне ни на минуту не приходило в голову, что я уже мертв. Подобная мысль, вопреки всем домыслам сочинителей, совершенно несовместима с жизнью действительной, но где же я нахожусь, что со мной? Я знал, что приговоренных к смерти обычно казнят на аутодафе[104], и одна из таких казней как раз была назначена на день моего суда. Значит, меня снова бросили в темницу, и теперь мне придется несколько месяцев ждать следующего костра? Нет, это невозможно! Никаких отсрочек своим жертвам инквизиторы не дают.

Вдруг мне пришла в голову настолько ужасная мысль, что сердце мое вздрогнуло, перевернулось, замерло — и я на несколько минут снова впал в беспамятство. Придя в себя, я тотчас вскочил на ноги, дрожа всем телом. Я отчаянно распростер руки — но они ощущали только пустоту вокруг. А я не решался даже шагу ступить от страха, что наткнусь на стену склепа, в котором меня замуровали. Я весь покрылся потом, он крупными каплями стекал с моего лба. Наконец, измученный неизвестностью, я осторожно шагнул вперед, вытянув руки и до боли напрягая глаза в надежде различить хотя бы слабый проблеск света. К своему удивлению, я сделал немало шагов, но вокруг по-прежнему было черно и пусто. Однако я вздохнул свободнее. Значит, мне уготована, по крайней мере, не самая жуткая участь.

Я продолжал осторожно продвигаться вперед, припоминая бесчисленные и порой нелепые слухи об ужасах темниц Толедо. Странные вещи рассказывали об этих каменных мешках. Я всегда считал их досужими баснями, но вместе с тем они были так страшны и таинственны, что их передавали из уст в уста не иначе как шепотом. Предстояло ли мне умереть с голоду в этом мире мрака, или меня ждала еще более ужасная и изощренная казнь? В том, что ее результатом должна была стать смерть, жестокая и мучительная, я не сомневался: слишком хорошо я знал повадки моих судей. Лишь мысль о способе и часе этой смерти донимала и сводила меня с ума.

Но вот мои напряженно вытянутые вперед руки встретили препятствие: это была стена, сложенная из гладких, сырых и холодных камней. Я двинулся вдоль нее, ступая с большой осторожностью, так как помнил некоторые старые истории о жутких провалах, поджидающих узника во тьме. Однако таким способом невозможно было определить размеры моей темницы — я мог обойти ее по кругу и вернуться на прежнее место, даже не заметив этого. Поэтому я стал шарить по карманам в поисках перочинного ножа, который находился там, когда меня вели на судебное заседание. Но его не оказалось на месте, да и вся моя одежда была другой — меня переодели в какой-то балахон из грубой мешковины. Первоначально я хотел вогнать лезвие в какую-нибудь щель между камнями, чтобы таким образом обозначить начало пути. Затруднение, правда, оказалось пустячным, и лишь в горячке оно поначалу показалось мне непреодолимым. Я оторвал толстый край от подола моего балахона и положил его на пол. Пробираясь вдоль стены, я непременно наткнусь на эту тряпку, завершив обход камеры. Так я предполагал, не зная ни истинных размеров моего узилища, ни меры своих сил. Пол был сырым и скользким. Проковыляв немного вдоль стены, я споткнулся и упал, а изнеможение помешало мне подняться. Вскоре я уснул.