Мне 40 лет - Мария Арбатова

Это не говорит о том, что я малосоревновательна и не азартна: когда стопроцентно чую «моё», могу снести Кремлёвскую стену. Просто обо всём всегда можно договариваться; в мире есть только одна ситуация, по которой нельзя договориться, чтобы всем было комфортно, это смерть.

Однако история отправила меня в депрессию, и я даже видела ужасный сон. Некая сила сверху пообещала страшную катастрофу, если ещё раз изменю мужу. Я впала в мистический ужас и дала обет верности. Довольно долго пребывая в этой самой верности и этом самом ужасе, я начала болеть, не просыхая. Кончалась одна ангина, начиналась другая. Отоларингологи разводили руками. Башкой я понимала, что здесь нечисто, но справиться с организмом не могла.

Сломавшись под тяжестью ангин, я пошла к психо-аналитичке. Практикующий психоаналитик — маргинальное понятие для нашей страны, до сих пор у нас нет ни одного специалиста, сертифицированного по международным стандартам, но это не означает, что их работа малоэффективна. Психоанализ — работа вдвоём, и если у пациента есть воля к победе, то личность аналитика не имеет решающего значения, поскольку работает метод.

Зная всё это по ротапринтным изданиям отцов психоанализа, я зажала пять рублей в кулачке и явилась на сеанс. Аналитичка оказалась красавицей с филфака, звали её Елена Знаменская, и она была дама, приятная во всех отношениях. Кушетка у меня ассоциировалась с карательной медициной типа операции и аборта, и я исповедовалась сидя. Дело быстро пошло на лад, выяснили, что ангины устраивает всепоглощающее чувство вины, которое при изменах делилось на два рукава (один перед матерью и братом, другой — перед мужем) и обеспечивало психологическую устойчивость. А теперь целиком перенеслось на родственников, которые ежедневно и технологично лезли в душу.

— Что же делать? — недоумевала я.

— Любым способом дистанцироваться от людей, ежедневно снижающих самооценку, — советовала аналитичка.

— Навсегда?

— Пока это не перестанет генерировать в вас болезни. Подумайте о своих детях! Вы считаете, что им полезна больная мать, которую дёргают за ниточки, как марионетку? Это были святые слова.

С красавицей Леной Знаменской я вела себя как хрестоматийный псих. Старалась заболеть, забыть и опоздать на сеанс. Каждый раз не могла попасть в правильный подъезд, и жильцы квартиры, в которую я всё время ломилась по ошибке, постепенно привыкли, что у меня что-то с головой, и не злились.

Однажды, после очередного препирательства с мамой, я пришла к аналитичке с температурой тридцать девять и завязанным горлом, но с ощущением прорыва. В конце сеанса Лена спросила: «Как вы подпитываетесь энергетически?»

— Брожу по арбатским переулкам.

— Мне кажется, вам сейчас стоит это сделать.

Был вечер, градусов восемнадцать мороза.

— Вы хотите моей смерти? У меня не хватит сил даже доехать до Арбата! — вскричала я.

— И всё-таки попробуйте. Но это рецепт только для сегодняшнего дня.

В тяжёлой лохматой шубе и шапке до бровей, в каких ходят с детьми кататься на горку, неповоротливая, как раненая медведица, я потащилась в центр. И там от попадания в любимые места что-то во мне щёлкнуло, и я начала не ходить, а летать. Вернулась на последнем поезде метро в Ясенево с безумным выражением лица, но без проблем и температуры. Больше я не болела, и аналитичка сказала, что дальше справлюсь сама. Это было не чудесным исцелением, а завоеванием некоторого собственного внутреннего пространства, став на которое я могла позволить себе жить в новом качестве. Это было бессознательное разрешение поставить стекло между собой и теми, кто, может быть, не совсем понимал, какому разрушению подвергает меня. Бесконечно борясь против насилия в окружающим мире, я вдруг поняла, что живу по двойному стандарту: не принимая насилия в масштабах человечества, но допуская по отношению к себе.

Я пишу об этом так подробно, потому что большинство женщин, обращающихся ко мне за психологической консультацией, одеты в те же самые проблемы и мучимы внутрисемейным советским аналогом гамлетовского «Кто я, тварь дрожащая или право имею?».

Ах, как славно сразу раскрасился мир, сколько в нём появилось дополнительных объёмов и ступеней. А ещё начиналась весна. А ещё из Еревана приехала Зара, и мы начали носится и тусоваться, как будто всё ещё были студентками. После Москвы она не могла вписаться в правила армянской жизни, многое запрещающие женщинам, и, только приехав ко мне, могла отрываться на всю катушку. Она нанизывала на себя людей и события, как веретено шерсть. Её нельзя было оставить на пять минут, она обрастала знакомыми и находила приключения.

— Когда же ты заведёшь роман? — смеялась она надо мной, хотя хорошо относилась к моему мужу. — Никогда не видела, чтоб у тебя так долго не было романа.

Но мне никто не нравился. У меня высокая планка в выборе любовных партнёров, но я знаю: когда женщина декларирует, что на горизонте нет достойных мужчин, это проблема не их отсутствия, а её психологии. Достойных мужчин всегда значительно больше, чем можно успеть любить за одну жизнь, и женщина преуменьшает это количество из-за страха романа. Я отлично понимала, какого происхождения мой страх, но управиться с ним ещё не могла.

Начали выводить войска из Афганистана. И все, у кого были силы радоваться, радовались. Потому что, несмотря на потери, это выглядело как торжество справедливости. И если б мне тогда сказали, что в такую же игру наши военные будут скоро играть в Чечне, я плюнула бы в лицо этому человеку и решила, что он просто не приветствует перемены.

Вовсю шли армянские митинги, и мы с Зарой, конечно, ходили на них. Она привезла кучу свежих фотографий из Еревана, а поскольку пресса всё время несла ахинею про армяно-азербайджанский конфликт, заваливаясь то в одну, то в другую сторону; любая фотография являлась документом. Однажды в скверике на Тверском бульваре, напротив магазина «Армения», мы тусовались в уличном сборище, состоящем из проармянски настроенных людей, солдатских матерей, сумасшедших и любопытных, и в очередной раз показывали фотографии с разъяснениями. И тут в толпе я увидела молодого человека, который… короче, который мне был нужен именно в том момент. Он был высокий, красивый, породистый, интеллигентный, но закомплексованный. На лице его было написано, что он будет час стоять и откликаться на меня глазами, но никогда не подойдёт.

Обычно для меня нет проблем подойти и завязать светскую беседу, но здесь мы так смотрели друг на друга, что это выглядело неприлично. Это была не застенчивая симпатия, а желание побыстрей раздеть друг друга, даже не представившись. В силовом поле такого интереса было неудобно подойти и спросить: «А что вы думаете про комитет „Карабах“?».