Конфетнораскрашенная апельсиннолепестковая обтекаемая малютка - Том Вулф

Один из способов стать славным похитителем драгоценностей в Нью-Йорке — это натырить достаточно пятицентовиков из коробки для сигар на газетном лотке у гастронома, чтобы купить себе напиток под названием «фифти-фифти». Это самая дешевая выпивка, разливаемая по бутылкам исключительно ради блага простых алкашей. Там содержится половина шерри и половина портвейна. Оба этих напитка имеют крепость порядка двадцати градусов. После бутылки «фифти-фифти» даже какой-нибудь старый и несчастный алканавт, который сидит на тротуаре, обмазывая слюной ссадины у себя на лодыжках, а затем промокая их туалетной бумагой, изъятой из туалета в подземке, может в достаточной мере собраться с духом, чтобы войти в отель «Пьер» или в какое-то подобное элегантное место, чтобы заняться там работой в полном согласии с эзотерической технологией кражи драгоценностей. В большинстве случаев вся эта эзотерическая технология сводится к двум обрывкам информации, с которой несколько двенадцатилеток, что торчат на перекрестке возле «Бедфорд-Стайвесант», могут пока еще быть незнакомы. Первая хитрость — это как вскрыть замок с защелкой при помощи полоски целлулоида вроде карманного календарика из банка. Обучиться этой премудрости можно за пятнадцать минут. Другой же постулат состоит в том, что наиболее состоятельные люди, вселяясь в места вроде «Пьера», неизменно занимают угловые апартаменты на самых верхних этажах. Все остальное предоставляется тупой удаче урбанистической демографии.

— В Нью-Йорке живет слишком много богатых важных персон, — говорит мне Имров. — Из-за этого зачастую и получается так, что, когда парень подходит к одному из тех угловых апартаментов на самых верхних этажах, он даже не знает, кто там живет, просто понятия не имеет. Он элементарно открывает дверь кусочком целлулоида, берет, что ему надо, а потом покупает утреннюю газету и узнает, что он стал гламурным похитителем драгоценностей. Апартаменты, которые он обчистил, оказывается, принадлежат Джеку Бенни, Джерри Льюису, Хавьеру Кьюгету, Линде Кристиан, Розалинд Рассел или еще кому-нибудь в таком духе.

Имров — извергающий из себя адреналин коротышка, с которым я то и дело сталкиваюсь в Гринвич-Вилледже. Этот человек сам объявляет себя профессиональным похитителем драгоценностей. Правда, он реалистичный профессиональный похититель драгоценностей, говорит он мне. Сие означает, что Имров не только типичный нью-йоркский похититель драгоценностей, то есть эгоманьяк, но что он также наслаждается своей сущностью подлинного нью-йоркского циника-реалиста, взирающего на мир из-под шляпы, сдвинутой на один глаз.

Впрочем, анализ Имрова весьма точен, как проинформировал меня инспектор Реймонд Магуайер, который возглавляет отдел по борьбе с воровством в полицейском участке Манхэттена. По сути, как только в вечерних газетах появляются сообщения о том, что у жены Джека Бенни украдено драгоценностей на общую сумму в двести тысяч долларов или около того, наш похититель драгоценностей начинает не только считать себя элитным преступником, но также верить в то, что он, как сообщают газеты, тщательно спланировал свою акцию, продумал ее от начала до конца, заранее просчитал каждый свой ход и вскрыл замок при помощи неких предельно хитроумных инструментов, а также благодаря замечательному, тщательно отшлифованному таланту афериста. Короче говоря, давайте забудем про какой-то там кусочек целлулоида.

— Проблема похитителя драгоценностей, — говорит мне инспектор, — заключается в том, что ему до смерти хочется рассказать кому-нибудь, что это именно он тот самый гений, который ограбил Джека Бенни, Долорес дель Рио или еще какую-нибудь знаменитость. Так что рано или поздно он появляется как-нибудь вечером у стойки бара и заявляет во всеуслышание, что он куда более крупная фигура, чем всем кажется. Лучшее оружие, которое имеется у нас против похитителей драгоценностей — это их собственное тщеславие.

Как только очередного похитителя драгоценностей доставляют в штаб-квартиру Магуайера, что располагается в доме номер 400 по Брум-стрит, этого парня обычно бывает просто невозможно заткнуть. Вор так счастлив наконец-то оказаться в окружении по-настоящему сведущей публики, обладающей капитальными техническими познаниями о его проблемах, что принимается час за часом подробно описывать всю свою преступную жизнь, перемежая повествование периодическими выплесками бурной риторики и используя все жаргонные словечки, какие только приходят ему в голову. Задача выслушивания похитителей драгоценностей обычно выпадает на долю лейтенанта Роберта Макдермотта. Кульминация наступает, если Макдермотт позволяет вору продемонстрировать свои навыки с имеющимся в участке набором модельных замков. Там, в старом штукатурно-древесном сумраке дома номер 400 по Брум-стрит, словно бы образуется концертный зал для гламурного похитителя драгоценностей, который ограбил богатую важную персону в Нью-Йорке.

История о похитителях драгоценностей на самом деле оказывается параболой местной жизни. Скорее всего, Нью-Йорк больше всех прочих городов мира является городом, полным богатых важных персон — богатых, могущественных, знаменитых, гламурных. Впрочем, это лишь одна сторона медали. И если на самом верху находятся «гламурози», сцепившиеся в битве за большие призы и высокий статус, то глубоко на дне общества существуют миллионы людей, подобные похитителям драгоценностей, через которых ощущение статуса проносится словно инородный гормон. Большая часть того, что обозначается как нью-йоркская грубость, агрессивность или бездушное отношение, по сути, представляет собой всего лишь результат убежденности какого-нибудь несчастного ублюдка в том, что он существует в городе «главной лиги», пытаясь придать самую чуточку дополнительного вращения ротору своей жизни.

Парень в твидовом пальто и репсовом галстуке, который приехал в Нью-Йорк на уикенд из Хочкисса, из подготовительной школы, стоит в мужском туалете отеля «Балтимор», моя руки над раковиной. И тут к парню подходит служитель в сером санитарном халате и протягивает ему полотенце.

Гость Нью-Йорка бросает на служителя твердый взгляд.

— Это будет стоить мне денег? — спрашивает он.

Служитель в свою очередь бросает на парня не менее твердый взор.

— Нет, я просто ___ придурок. Я здесь за так работаю.

Таким образом, здесь, среди дорогого кафеля, белой эмали, идеальных дисков, щелей для десятицентовиков и каскадного слива воды, располагается мужской туалет главной лиги, где никакие ___ придурки за так не работают.

В Нью-Йорке также имеются бомжи главной лиги. Припоминаю двух первых бомжей, которые привязались ко мне в Нью-Йорке. Это случилось однажды вечером на углу Бродвея и Восемнадцатой улицы. Первый бомж, коренастый тип лет эдак тридцати восьми, типичная деревенщина, подошел ко мне и что-то такое пробормотал. Я, как обычно, отрицательно помотал головой, но он даже и не подумал отстать. Напротив, он подошел еще ближе и сказал:

— Черт возьми, я же не прошу у вас восемнадцать сотен долларов. И на зиму в Акапулько я тоже не собираюсь.

Я быстренько отошел от бомжа подальше, размышляя о весьма специфичных деталях его просьбы — о восемнадцати сотнях долларов и Акапулько, как раз в манере Вордсворта, который находился бы в самой середине какого-нибудь лирического пассажа про леса и долины, про Бога, Свободу и Бессмертие, когда славная и изысканная любовь к деталям вдруг переполнила бы поэта и он не смог бы не отметить того, что маленькой девочке, появившейся на мостике через ручей, видению любовной ностальгии, ровно семь с половиной лет, — или подобно Диккенсу, который… но тут цепочку моих размышлений оборвал второй бомж, старый хмырь с шелушащимся носом, который подошел и тоже о чем-то меня попросил. На сей раз я решил попробовать применить один фокус, который всегда срабатывал в Вашингтоне. Там, если ко мне вдруг приставали алкаши, я просто разводил руки в стороны и начинал чесать на тарабарской версии французского языка, подобно Дэнни Кею в те старые времена, когда он еще назначал свидания девушкам. Суть представления заключалась в том, что я якобы не говорю по-английски, а потому в упор не понимаю, о чем меня просят. Однако этот старый хмырь лишь немного на меня поглазел, а затем заявил:

— Ладно, раз уж ты ___ иностранец, который не говорит по-английски, тогда почему бы тебе не пойти на ___ и не ___ ___ ___ в свою шляпу, ты, ___ ___ ___?

Да, тут он меня поймал. Что мне оставалось делать? Объявить о том, что я прекрасно понимаю всю его ругань? Таким образом этот настоящий бомж главной лиги дал мне понять, что его город полон таких бомжей, которым палец в рот не клади.

Этот комплекс главной лиги также несет ответственность за то, что поражает гостей Нью-Йорка как неуместная дерзость. Помню, как в один прекрасный весенний денек я бродил вокруг Грамерси-парка, который представляет собой идеально устроенный регулярный сад в один городской квартал размером, окруженный высокой и затейливой железной оградой. Я как раз находился там, где Лексингтон-авеню встречается с Двадцать первой улицей, когда вдруг заметил молодую супружескую пару, которая стояла перед восточными воротами Грамерси-парка. Оба на вид очень приятные. У мужчины были фотоаппарат на шее и большая карта в руках, а у женщины — тоже фотоаппарат на шее и ребенок на руках. Судя по всему, они оба пытались освоить план Грамерси-парка. Очевидно, сад казался супругам приятнейшим местом, и они уже пытались в него войти, но все ворота оказались закрыты. Чего гости нашего города не знали, так это того, что Грамерси-парк является частным садом. Им владеет так называемая «Ассоциация Грамерси-парка», которая открывает его лишь для определенных людей, живущих поблизости. Обычно его наводняют сиделки, нянюшки и матушки в твидовых нарядах из «Кэжьюал Шоппе», которые не могут позволить себе сиделок и нянюшек ввиду их цены в двадцать пять тысяч долларов наличными, еще выше поднятой персональной ссудой в десять процентов, которую главе семейства приходится выкладывать за кооператив, а также дети — дети тех персон, которые хотят, чтобы их отпрыски играли именно в Грамерси-парке, окруженном железной остроконечной оградой. Еще там порой гуляют словно бы сошедшие со старых картин выздоравливающие вдовы, наслаждаясь лучами солнца, играющими на пледах, что покрывают их постепенно атрофирующиеся чресла. Сколько я себя помню, это место всегда вызывает недоумение у молодых супружеских пар. Что же касается этой конкретной супружеской пары, то наши молодые люди выглядели совсем как шведы из рекламы аэролиний, — оба такие славные, здоровые, загорелые, с тем только исключением, что жена в данном случае натянула на себя эластичные слаксы, входящие в целый комплекс тех тайных аксессуаров, для которых у авторов рекламы аэролиний в словаре просто нет нужного слова.