Избранные произведения - Владимир Даль

- Ну, это конечно, - сказал я. - Теперь примемся за другое. Кто такая у вас в доме Амалия Кейзер?

- Ну, - говорит, - уж про то сама она знает, кто она; она и всего-то с год, как приехала сюда не знать откуда, из Риги либо из Ревеля, из Гамбурга, и больно щеголяет. Доходы она, видно, получает знатные;

- А по-русски знает хорошо?

- Где хорошо, через пятое в десятое ломает. "Есть поживишка, - подумал я, - теперь есть, не уйдет". Вот принес черт на хвосте, так принес! Пишем опять в квартал: объявить Амалии Кейзер, чтоб соблаговолила пожаловать в такую-то часть. Заметьте, это так пишется у нас в первый раз: "Объявить, чтоб соблаговолила", потому что надо же не об одном себе подумать, а выручить при случае товарищей: по этому приглашению она еще не явится, а местный квартальный только что попользуется небольшим гостинцем. Сождали мы недельку да черкнули другое приглашение:

"Представить немедленно в часть для допроса". Вот тут-то уж она, голубушка моя, не отвертелась от нас, не тем голосом заговорила: отдав там целковенький, чтоб за великую милость позволили ей приехать в своем экипаже, а не водили с городовым - ведь тоже анбициантка есть, людей стыдится, - изволила прикатить в парной колясочке, в щегольской, сударь; а лошадки, хоть бы и не ей прокатиться, тысячные; сама в бархате, в шелку, в перьях... ну вот глядеть любо; этаких-то подай нам больше, тут хоть щипком урвешь, так на магарычи будет!

"Служила у вас такая-то?" - "Слюшил". - А, слюшил - понимаем. Вы ее отпустили тогда-то?" - "Да, пустил". - "Пустил, хорошо и это. А кто ей за вас аттестат подписал на адресном билете, извольте-ка посмотреть, коли эту грамоту знаете. Вы по-русски знаете читать и писать?" - "Нет, я не знай". - "Не знай, так кто же это подписался: Амалия Кейзер?" Позамялась было моя красавица, хотела прикинуться немогузнайкой да грехи слезами смыть; да у нас на этой масти не выезжают; мы ее к ногтю; коли-де не угодно честью покаяться, так у нас про вашу милость есть такое местечко, что там на досуге подумать можно... не угодно ли - и растворили ей двери в каморку. Вот, сударик ты мой, полились слезы ручьем по шелку да по бархату, а легче нет. Вынула она бумажник да кошелечек, все высыпала - и всего-то целковых с двадцать. "Нет, говорит, больше ни гроша", - только просится все: "Пусти, пусти". - "Ну, мол, сударыня, пустить мы пустим и тревожить тебя больше не станем, мы найдем такого, что и сам за себя постоит, только изволь говорить правду, не то насидишься. Кто это писал?" - "Это писал один мой знаком. Я девушка бедная, иностранка, порядков ваших не знаю, я его и попросила написать что надо". - "Да это все хорошо, с вами-то уж мы разделались, да он-то кто таков? Как зовут, где живет, чем занимается?"

Сколько ни жалась голубушка, а назвала виноватого, этого знакомого, то есть франтика, щеголя, мотишку; да как раскланялись мы с нею, так она тебе принялась приседать во все стороны, и сторожам-то всем по низенькому поклону, да чуть в пляс не пошла от радости до самой коляски своей! Ступай, бог с тобой; наша пуля виноватого сыщет.

- Что, - сказал я, глядя на товарищей, - кто кому посмеялся? Да кто же думал, дескать, там искать, где ты нашел; дело о воровстве, а он приплел подпись адресного билета прежнего места жительства! В том-то. сударики мои, и штука; не мудрено из готового выкроить; а ты сам потрудись кудельку вычесать, да выпрясть, да основу высновать, да уток проложить - да что тогда выкроишь, так уж это твоя работа, и никто тебя не смеет попрекнуть. Вот что!

Ну, на другой день навели мы справочку: оказалось, у этого Амалия Кейзера мать тут же в городе налицо; да что мать, у кого ее нет, как то есть кормить придется, а это такая, что сама кормит, а он-то только обирает! Богатая и знатная барыня, а в сыне души не слышит, и разъезжает с ним все в карете по самой знати, невест выбирает. Разузнав обо всем обстоятельно, отправляюсь к ней. Сказать по правде, что нашему брату без привычки даже трудно в дом такой войти: робеешь и сам не знаешь отчего, на стены глядя робеешь. Ну, а мне уж не впервые, ошмыгался, не стучит сердце, знаешь, зачем идешь.

- Что надо?

- Доложите барыне, что от следственного чиновник пришел.

- Барыня приказала сказать, что некогда ей, занята, а что нужно - скажите буфетчику, вот он доложит.

- Нет, - говорю, - нельзя; доложите-ка барыне, что сама жалеть будет, коли не переговорит со мной", да после поздно будет; уж пусть лучше не побрезгает, как быть; речь поведем о сыне ее по важному делу.

И тотчас, братец ты мой, изволишь видеть, растворяются Двери, и просят в гостиную, и сажают на кресла! Вот оно каково? Что же ты думаешь, не сел? Сел, ей-богу. А обои кругом все шелковые, и картины в золотых рамах, и Под ногами такие ковры расстилаются, что хоть бы тебе на праздничную жилетку? Ну, выходит моя барыня, маленько перепуганная, спрашивает, что такое сталось? "Да вот, сударыня, хоть и очень жаль вас, а несчастьице с сыном вашим приключилось". "Боже мой, что такое?" - "Под чужую руку изволили подписаться. Сами изволите знать, это подлог и фальша такого рода - хоть оно и по неведению, может статься, по молодости, но ведь закон этого не разбирает.." Заломила руки старушка, просит объяснить все. "Есть, говорю, у них одна знакомая девица, должно быть, что девица, так то есть она себя показывает, родом из... из... из приезжих, заграничных мест; вот сынок ваш, конечно, из угождения только к ней, не чая в том худого, изволил за нее подписаться - вот, изволите видеть, чай знаете ручку своего сына, вот: Амалия Кейзер. Об этом завелось у нас дельце; девица эта оказалась прикосновенною к значительным, и даже, можно сказать, государственным, преступлениям; дело и выходит самое уголовное. Вы, сударыня, простите меня, неуча, потому что мы ведь законов не пишем, а только исполняем их, и что за это очень строго с нас взыскивается; а по закону таковая подпись именуется подделкой акта, и по суду приговаривается виновный к лишению прав состояния... Вот извольте видеть, я и томик этот со статьею захватил и нарочно для вас заложил закладкой..."

Перепугалась барыня моя насмерть, так что чуть не пришлось мне оттирать ее. А там, братец ты мой, кругом ковры персидские, разные мраморы и бронзы, зеркала-трюмы, богатство такое, что в другое время не нагляделся бы; ну, а тут не до того. Вот она, как ни бестолкова, как ни привыкла себе барничать да нашего брата похуже своего блюдолиза считать, однако смирилась, шелковая стала, хоть вокруг пальца обмотай. Послала она за сыночком - прилетел в таких прическах да таким козырем, что беда. Как послышал, однако, о чем речь вдет, да по-своему, по-французски, переговорили что-то с мамашей, так и побелел, что твое полотенце. "А. - подумал я, - вот то-то, видно пословицу-то про кошку да зайца люди не с ветру взяли".

Так-то, государик мой, побалагурили мы недолго, а дело сделали хорошее, и все остались довольны. Взял я, получил то есть, с позволения сказать, три сотенки серебром - да, да, хошь не гляди на меня комом, гляди россыпью, зашиб-таки и я за свое старание на бедность, получил триста, да и разорвали мы на мировую адресный билет с аттестацией) на мелкие клочки, чтоб его и помину не было.

Так вот, государик ты мой, как ину пору судьба милостями своими человека взыскивает, хоть она и гнетет ину вору нашего брата - ух, как гнетет! Дельце-то и всего снято было за три, по обиходной то есть, да и того-то оно в других руках не стоило, ан вся сила вышла не в батистовом платочке графа Трухина-Соломкина, а в Амалии Кейзер: ее-то нам нелегкий и принес на хвосте?

- Чудесно! - заметил собеседник. - Истинные чудеса. Да чем же вы покончили дело? Что сталось у вас па делу о покраже?

- Эк он о чем заботится! Да разве тут об этом речь? Плюнули, да и бросили. Вытребовали из адресной подлинный паспорт ее, сунули ей в зубы - и ступай на все четыре стороны.

СКАЗКА О ИВАНЕ МОЛОДОМ СЕРЖАНТЕ УДАЛОЙ ГОЛОВЕ, БЕЗ РОДУ, БЕЗ ПЛЕМЕНИ, СПРОСТА БЕЗ ПРОЗВИЩА

Милым сестрам моим Павле и Александре

Сказка из похождений слагается, присказками красуется, небылицами минувшими отзывается, за былями буднишними не гоняется; а кто сказку мою слушать собирается, тот пусть на русские поговорки не прогневается, языка доморощенного не пугается; у меня сказочник в лаптях; по паркетам не шатывался, своды расписные, речи затейливые только по сказкам одним и знает. А кому сказка моя про царя Дадона Золотого Кошеля, про двенадцать князей его, про конюших, стольников, блюдолизов придворных, про Ивана Молодого Сержанта, Удалую Голову, спроста без прозвища, без роду, без племени, и прекрасную супругу его, девицу Катерину, не по нутру, не по нраву - тот садись за грамоты французские, переплеты сафьяновые, листы золотообрезные, читай бредни высокоумные! Счастливый путь ему на ахинеи, на баклуши заморские, не видать ему стороны затейливой, как ушей своих; не видать и гуслей-самогудов: сами заводятся, сами пляшут, сами играют, сами песни поют; не видать и Дадона Золотого Кошеля, ни чудес неимоверных, Иваном Молодым Сержантом созидаемых! А мы, люди темные, не за большим гоняемся, сказками потешаемся, с ведьмами, с чародеями якшаемся. В нашей сказке на всякого плясуна по погудке, про куму Соломониду страсти-напасти, про нас со сватом смехи-потехи!