Атаман - Валерий Поволяев

— Открой! Это я!

Таскин не спал, щелкнул вертушкой внутреннего замка.

— Чего-то я перестал слышать твой храп, — сказал атаман. — Понял — не спишь. Решил зайти.

— Какой сон может быть в такой грохот! Вы обратили внимание, что шхуна вертится между волнами, будто флюгер. Туда-сюда, туда-сюда...

— Как пескарь на сковородке. Блевать хочется.

— Не потонуть бы!

— Кому надлежит быть повешенным, тот не потонет.

— Ну и шуточки у вас!

— Не дергайся, не дергайся! Ничего обидного в моих словах нету. Похоже, из-за этого шторма мы прибудем во Владивосток на пару дней позже положенного.

— Пока поводов для беспокойства нет, Григорий Михайлович!

— Это сейчас нет, а через час, когда переговорим с капитаном, появятся. Вот увидишь. Это меня беспокоит.

Таскин поскреб пальцами щетину на лице, приподнял одно плечо и не ответил атаману. В квадратных, мертво закрученных на барашки иллюминаторах ничего не было видно — лишь втекала серая противная сукровица нездорового рассвета да срывающиеся с волн крупные капли дробью лупили в стекла, грозя выбить их. Семенов сел в кресло с жестким бамбуковым подголовником, проговорил недовольно:

— Мы слишком оторвались от Владивостока. Далеко уехали и... надолго. Потеряли контроль над тем, что происходило в Приморье. И все эти... все эти капустные штабс-капитаны с их лукавыми сообщениями, после которых хотелось выпить стакан чаю... Все эти Писаревы — обычные хорьки, едоки денег. Сколько им ни кинь на лапу — все съедят. А что касается России, ее развала, нищеты, болезней, красной заразы, нашего будущего — им на это плевать. Глубоко плевать. И ладно бы только один Писарев — желающих пожрать вволю золотишка на шармачка оказалось слишком много.

— Про Писарева давайте забудем, Григорий Михайлович. Считайте, что этого человека уже нет на свете.

— Правильно. Иуды должны знать, что они нуды, и это — наказуемо.

— Оставаться на зиму во Владивостоке было нельзя. Решение пересидеть эти месяцы в Порт-Артуре — правильное. Во Владивостоке на вас наверняка совершили бы не одно покушение. Чека у красных, надо признать, работает профессионально. — Увидев, что лицо у атамана нервно дернулось, Таскин продолжил безжалостно: — Это во-первых. Во-вторых, власть там все время менялась — в эту зиму и большевики умудрились поверховодить, и монархисты, и жиды с черными флагами, и меньшевики, и мои бывшие коллеги-эсдеки, которые тоже не очень-то жалуют нас с вами, и кадеты, и обыкновенные христопродавцы, ничего, кроме денег и собственного желудка, не признающие...

— К чему ты все это говоришь?

— Да к тому, что заткнуть всякую щелку, из которой лезет гниль, нам все равно не удалось бы. В приморских перипетиях сам черт ногу сломит. А опасностей, опасностей... — Таскин цикнул языком, покрутил головой. — Нет, игра не стоит свечек, как любил говорить мой мудрый дед. Все было сделано правильно. И то, что мы едем... пардон, плывем во Владивосток сейчас — тоже правильно. Вчера было рано, завтра может быть поздно.

— Ладно, убедил, краснобай, умеешь доказательно говорить.

— А еще, Григорий Михайлович, я умею собирать деньги и хранить секреты...

Капитан «Киодо-Мару» продолжал стоять за штурвалом — держался на последнем дыхании.

— Штурман, скорость? — выдохнул он пусто.

Штурман поднял на капитана измученный взгляд:

— Скорость — ноль.

Капитан нашел в себе силы, чтобы похмыкать небрежно:

— Хорошо, что хоть назад не ползем, на ноле стоим...

После девяти часов пути судно все еще находилось на траверсе острова Фузан.

Во время последнего свидания контрразведчики заявили Писареву:

— Вы — молодец, штабс-капитан! Усердие ваше не будет забыто!

Тот ухмыльнулся, щелкнул каблуками, произнес с пафосом:

— Честь имею!

Контрразведчики поморщились: чего-чего, а чести Писарев не имел, старший произнес:

— Вы понимаете, что мы имеем в виду?

Бывший штабс-капитан просиял радостно:

— Так точно!

Это означало, что ему светил приметный пост в правительстве братьев Меркуловых — не на первых, конечно, ролях, а на вторых, но светил. Став же членом правительства, Писарев покажет, на что способен. Об атамане Семенове бывший штабс-капитан старался не думать.

Старший улыбнулся зубасто:

— Возможно, что и по нашей части дельце найдется.

Радость, горячим костром запалившаяся в Писареве, угасла — иметь с контрразведкой дело дальше не хотелось. Он помял пальцами горло, подыскивая нужные слова, но их не было, и Писарев вновь щелкнул каблуками:

— Б-буду рад!

Старший это просек — человеком он был проницательным, улыбнулся более зубасто, сунул руку в карман, достал оттуда пухлый конверт с печатью известного владивостокского банка:

— Это вам — на ресторанные расходы. — И добавил: — В городе появилось много семеновцев, будьте осторожны.

Бывший штабс-капитан об этом знал, с одной стороны, он опасался встречи со своими прежними сослуживцами, а с другой — чего ему опасаться? Опасаться ему нечего — вряд ли Семенов, находясь за тридевятью землями от Владивостока, мог что-либо разгадать.

— Ну и что? Каппелевцы тут тоже появились. А они опаснее семеновцев.

— В отлнчне от последних каппелевцы приехали по КВЖД без оружия. А вот хлопцы вашего патрона, Сергей Артамонович, появились тут вооруженные до зубов. И мозги у них — того... — старший покрутил пальцем у виске, — вначале стреляют, а потом уж задают себе вопрос: надо было стрелять или нет? А Владивосток — город цивильный, от большевиков и коминтерновцев до монархистов, евреев, американцев и китайцев — всех принимает одинаково радушно. Владивостоку дороги все люди, которые имеют капитал. — Старший поднялся, поправил на голове котелок, проверил, достаточно ли низко он опущен (между фетровым низом шляпы и правой бровью должно пролезть ровно два пальца), затем два пальца приложил к виску: — Как вы сказали? Честь имею? Хм. — Старшин хмыкнул в кулак и исчез. Следом исчез и его напарник.

Жить во Владивостоке стало лучше, веселее. В ресторанах не найти свободных столиков, икру в них подавали теперь только в серебряных ведрах, во льду, по три килограмма в каждом ведре — по левую сторону стола знатоки местного этикета ставили ведра с черной икрой, по правую — с нежным красным слабосолом-пятиминуткой — на приготовление такой икры, еще теплой, вынутой из брюха живого лосося, уходило ровно пять минут, передерживать было нельзя.

Бухта Золотой Рог пропиталась духом искусно приготовленного шашлыка, дикой козлятины, вымоченной в красном французском вине, лобстеров, сваренных в оливковом масле двойной очистки.

Жирной семгой и чавычей мореманы с рыбацких шхун счищали грязь со своих сапог, а блеск на коже союзок наводили схожей с шелком тежкой нерки; заезжие канадские китобои лососей вообще за рыбу не считали — отъедались осетриной, невесть откуда взявшейся во Владивостоке — то ли с Волги ее сюда притаранили, то ли с Аляски, то ли вообще с необъятных просторов большевистской Сибири, где, как известно, осетры водятся в количестве бессчетном... На дамах — соболиные горжетки, обувь — только парижская, украшения — сплошь золото с бриллиантами и изумрудами, итальянский жемчуг у владивостокских модниц вообще перестал считаться дорогим товаром — это, мол, так себе, тьфу, пыль!

Писареву нравились владивостокские рестораны с их купеческой удалью, с ухарством танцоров — белогвардейских офицеров, награжденных колчаковскими орденами, со стоном гитар и надрывной музыкой заезжих цыганских оркестров, сбежавших из России, с волоокими певцами «а-ля Вертинский», тоскующими по оставленным на далеком западе усадьбами, утопающими в майском вишенье, по милым своим невестам, к которым теперь пристают большевики, по осенней фиолетовой земле, снящейся здешними удушливыми ночами, по поздним садовым астрам, цветущим в снегу, — самым лучшим российским цветам...

Но главное — Писарев даже не подозревал, что Владивосток может собрать столько красивых женщин. Лучшими из них были, конечно, актрисы, они все знали, все умели, их не надо было ничему учить, не надо было уговаривать... Только вот имена их — все эти Луизы, Венеры, Оксаны, Елены, Ксении, Ирины, Жоржетты — смешались, стали путаться в голове. Все смешалось... Такая жизнь нравилась Писареву.

Впрочем, нет правил без исключения. Одно имя врезалось в его мозг мертво. Елизавета Гнедюк. Статная, с большими, полыхающими ярким черным огнем глазами, остроумная. Проделала из Харькова — города, в котором родилась и служила в театральной труппе, — до Владивостока огромный путь... Большевики пытались расстрелять ее как колчаковскую лазутчицу, но Елизавета — актриса ведь! — так здорово сыграла роль невинной жертвы, девушки, которая ищет сгоревшего в огне Гражданской войны отца, что в нее влюбился комиссар следственной тюрьмы. Он самолично отворил дверь застенка, охранника, пытавшегося воспротивиться этому, прикончил из именного маузера, но был пойман и казнен по решению революционного трибунала. А Елизавета ушла... Ушла на восток.