Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Александр Солженицын

– Да зачем же они тут все?

– А чтоб неповадно! – гулко хохотал Чернега. – И всех жандармов и полицейских – на фронт! И в ихнюю там новую милицию – военнообязанных не принимать, шоб не прятались! И дезертирам, позорникам, ни дня больше отсрочки, а – на фронт! И в тылах всех денщиков и вестовых заменить увечными и престарелыми – а лбов на фронт! И с заводов, с рудников кто там приписался для виду – на фронт! И хорошо почистить эти земгоры, красные кресты, военно-промышленные комитеты, их там много сволочей попряталось, – на фронт! – торжествовал Чернега, скалил белые крупные ровные зубы без ущербинки. – Потом: у дела снабжения армии сменить всех несоответственных лиц – и всех под контроль наших комитетов! Учёт запасов, чтоб ни крохи мимо армейского рта!… Пото-ом… Что ж ещё потом? – уже с меньшим жаром вспоминал Чернега. – Совсем неправильно постановили: уравнять питание военнопленных с русскими солдатами – где ж это видано? разве немец наших так кормит? да с голоду морит. Потом – рабочих одобрили, что пусть им идёт 8 часов – только чтоб работали все четырнадцать. Пото-ом… Да чего там не вперла эта шайка, как будто наше дело: чистить метлой духовенство, чистить инспекторов народных училищ, и библиотеки ихние чистить от реакционерских книг – и везде вставлять революционные.

Что ж ещё? – вроде бы морщил Чернега лоб, да гладкий лоб его в складки не собирался.

– Да! Все постановления наши – перевести на немецкий язык, и немцам кидать через проволоку. И – не последний это наш съезд, только первый, теперь будем ещё сокликать.

И Цыж уже шаркал, нёс всю снаряду на стол и парующий котелок.

– Ну, я тебе очень рад, – говорил Саня. – Ты теперь нас не жалуешь, ты всё по комитетам!

– И буду! – уже откусывал Чернега от ржаной краюхи, щёки ещё шире и ложка в руке. – Я теперь при корпусе, а как же. Комитет должен быть при месте, и всё проверять, понял? А тут меня – из другой батареи пришлют, заменят, – ещё не прислали?

На круглых губах, на толстых щеках Чернеги было размазано полное удовольствие. Пожевал, проглотил, крякнул:

– Эх, Цыж, и борщага у тебя, ну! Где достаёшь? Надо и тебя проверить.

И бегали весёлые глазки Чернеги, радуясь своей землянке.

– Да ты хоть переночуешь?

– Вот переночую, да. Завтра в штабе бригады ещё отмечусь – и айда в корпус.

Цыж вышел – и Чернега сказал серьёзно, черпая деревянной ложкой и придувая чуть:

– Сейчас, Саня, спать не пора. Сейчас время началось – ухо востро держать. Со всех сторон нашего брата объегоривают.

Схлебнул.

– Сейчас надо верно присматривать: где же главная бечёвка, где главный конец – вот за него и хвататься. А власть теперь – труха, читай, как они про хлеб воззывают, ластят, – нету у них силы, по всему видно.

И он ел, вкусно чавкая.

– Ну, а в батарее чего нового? Все на месте?

– На месте. Нет, Бару откомандировали в военное училище, в Петроград.

– Да, а отпуск твой как?

– На той неделе еду, – улыбнулся Саня.

Сколько ни повторяй слово „отпуск” – так и разливается по тебе теплом.

– В Саблю поедешь?

– Да нет. Как решил – в этот раз в Москву.

И Москва – ещё теплей почему-то ему отзывалась, предстояла, наступала.

– Подполковник вернулся, теперь и меня пускает. Да стрельбы-то никакой.

– Воротился? – кивнул Чернега, с простотой переходя от зубоскальства и прямо к поминкам. – Похоронил? И где ж это столько тело было? И как сохранилось?

– Сам не скажет, а спрашивать неудобно.

Лейтенанта Анатолия Бойе убили в Гельсингфорсе 4 марта. А схоронили в Питере только через месяц, в Страстную субботу.

17 апреля

ШЛИССЕЛЬБУРГСКИЙ УЕЗДНЫЙ КОМИССАР СЫТЕНКО -

ПЕТРОГРАДСКОМУ ГУБЕРНСКОМУ КОМИССАРУ ЯКОВЛЕВУ

Шлиссельбургский революционный уездный народный комитет доводит до сведения как Петроградского Совета Рабочих и Солдатских депутатов, так и Временного правительства, что с сегодняшнего дня, 17 апреля 1917 г., комитет считает территорию Шлиссельбургского уезда вполне автономной. Вся внутренняя жизнь Шлиссельбургского уезда устраивается только гражданами этого уезда; все же внешние вопросы, относящиеся к интересам граждан этого уезда, но связанные с интересами граждан всей России, – разрешаются только лишь взаимным добровольным соглашением между всеми автономными единицами, входящими в состав территории всей России. Петроградский СРСД, а также Временное правительство ни в коем случае не должны предписывать каких бы то ни было декретов гражданам Шлиссельбургского уезда, не спросив на это согласия у самих граждан этого уезда.

32

Утекали весенние недели – и накатывала с юга на север золотистая, славная, а ныне и грозная сила – Посев! Посеву – некогда ждать всех наших устроений, к нему надо быстро поворачиваться. А дальше-то высится ещё самая страшная глыба – Земельная Реформа. И мы же, мы же и обещали крестьянам её всегда как первую – так теперь тоже руки не отвернёшь! А слухи о возможной конфискации земель – это гибель всех посевов.

Россия, до войны не знавшая, куда вывезти хлебные избытки, к счастью и сегодня сохраняла старые запасы даже и во всех потребительских губерниях, что смягчало дневную остроту, – но глядя вперёд на месяцы, надо спешить вводить нормы потребления во всех крупных городах. Да даже и во всех мелких? Да даже и в сельской местности? (Да не обидно же для городских: чтоб сельские нормы не были выше.) Но не расширять же и на Сибирь, Туркестан, Закавказье? А – сахар? Кажется, не избежать теперь вводить и сахарную монополию? и чайную? и может быть табачную? И карточки на мясо?

Хлебная монополия оказалась необозримо трудна организационно, Россия к ней совсем неготова. Объявить все хлебные запасы собственностью государства мало: надо их знать, а значит прежде переписать. А значит – прежде чем закон войдёт в силу, надо сверху донизу создать контрольные органы. Естественно стать такими – продовольственным комитетам, губернским, уездным и волостным. Но сколько же членов должно быть даже в волостном продовольственном комитете, чтобы в короткий срок переписать все зерновые запасы у всех, определить семенную и фуражную потребность каждого хозяина (и каждой лошади рабочей, и жеребёнка), а излишки – записать государству, и чтобы владельцы хранили, пока этот хлеб у них заберут. Перевешать хлеб в каждом амбаре? – этого и за 3 месяца не сделать. Поверить личным показаниям и проверять только в сомнительных случаях? Но будут ли крестьяне искренни в самом для них дорогом? Да на этот контроль не хватит всех культурных сил деревни. Да подсчитали: система продовольственных комитетов и продовольственных управ составит по России как бы не 180 тысяч человек, это новая громадная армия чиновников. И их же всех содержать за счёт казны. А сколько расходов ещё на заседания и суточные? всего – подсчитали – не 500 ли миллионов рублей? Да не обойтись собрать в мае и их всероссийский съезд? А в центральном продовольственном аппарате быстро нарастает своя бюрократия. А жизнь – идёт, и пока монополия ещё только готовится – а зерно уже повсюду исчезает из продажи. Каждая тут поддержка радовала Шингарёва, вот банки взялись помогать хлебной монополии, кредитовать продовольственные операции, вот поддержали „Биржевые ведомости”. Но как же расстраивали его возражатели – а много их было. Кто резко: что весь проект – „безумие Шингарёва”, нельзя было решаться с лёгким сердцем на такой малоизученный вопрос. (И не слышали оправданий Шингарёва, что не он же самолично это ввёл, это вызрело в общественных организациях.) Кто въедливо: что при нашем раздробленном землевладении не осуществить монополии, или нескоро, ведь хлеб – самый разный у всех, и засоренный, каким коэффициентом это уравнивать? А хранить, сортировать запасы – где? Да как в недели заменить аппарат, сложившийся веками? Принудительная реквизиция не соберёт того, что умел выудить торговец: чиновник способен только угрожать. Да захочет ли население попасть в зависимость от продовольственных чиновников? А как заставить земледельца продать (и самому ещё привезти) – следующий хлеб, который не обмолочен? А как заставить сделать ещё следующий посев, если он видит, что невыгодно, отбирают? И пугали, что насильственные меры сейчас вряд ли осуществимы. Что будет сопротивление населения: нормы оставляемого владельцам хлеба и фуража – полуголодные. И ещё пугали: что объявляя хлебную монополию, правительство берётся и прокормить крестьянство в случае недорода. Оставляете только „до нового урожая” – но тогда при недороде дайте казённый паёк.

Ох, и правда. Кругом шла голова, и минутами – просто отчаяние. И незаметно стал Шингарёв послаблять, послаблять. Увеличил и норму, оставляемую крестьянину – как занятому тяжёлым трудом. (Социалисты – сразу в атаку: обездоленный городской потребитель! у него и мяса, и молока стало меньше, а в деревне больше!) И сам не оглянулся, как стал беззвучно повышать твёрдые цены на отбираемый хлеб – вот уже и на треть выше риттиховских. И только одной, последней, уступки Риттиху Шингарёв ни за что сделать не мог: оплачивать доставку зерна на станцию: этим бы нарушалась теория ренты. Нет! Доставка – бесплатная. (А смотри – лошадей в деревне сильно поредело, так надо разрабатывать и нормы гужевых перевозок?)