Тринадцатый пророк - Елена Гайворонская

– Проклятие! – прошептал я, срываясь, ударяя кулаками в стену. – Где ты, Равви?! Что же мне делать? Что? Что?!

Вечерняя тьма медленно, но верно отвоёвывала пядь за пядью. Белёсое пятно скользило по грязному полу, я следил за ним, не отрываясь, словно этот остаток света был последним на Земле. Пятно равнодушно проползло по моим коленям, переместилось на стену, задержалось, словно раздумывая над дальнейшим маршрутом. «Не уходи!» – взмолился я, но оно было глухо к заклинаниям пленника ночи. Скользнуло в угол, и настала тьма. Где-то раздался истерический хохот, сорвавшийся в плач, которому вторило насмешливое эхо. И вдруг – всё стихло. Мне тоже отчаянно захотелось завыть, зареветь белугой, но за дверью раздались гулкие шаги, что-то скрипнуло, зашебуршало, и я догадался, что на меня смотрят через глазок. Я передумал реветь, и показал невидимому соглядатаю оттопыренный средний палец. Шаги прошлёпали дальше. Тогда я лёг, свернулся в позу зародыша, обхватил руками колени.

Если рассматривать решётку не целиком, а поэлементно, то получится несколько крестов, слитых воедино. Моих крестов. Я насчитал более десятка, потом сбился, бросил и стал думать о том, что было бы, займи я тогда место Равви… Наверное, он успел бы, сделать что-нибудь, чтобы этот жестокий лицемерный неправедный мир не был теперь таковым. Он бы смог…

Немилосердное солнце пустыни терзает мою истерзанную побоями, изрезанную острыми розгами кожу. Пот заливает глаза. Я зажмуриваюсь, но тотчас дёргаюсь, отчаянно хлопаю веками, пытаясь прогнать омерзительного прожорливого слепня. Прямо перед собой я вижу его выкаченные остекленевшие глаза, отвратительные мохнатые лапки и гнусный хоботок… Я хочу отмахнуться, но лишь вгоняю сотню заноз в спину и крепко схваченные шершавым жгутом руки. Снизу доносится смех, ропот, полузадушенные всхлипы. Я вижу лица. Друзей, врагов, сочувствующих, равнодушных. Глаза. Испуганные и злорадствующие, любопытствующие и горестные. Рты. Раззявленные в усмешке, приоткрытые в мольбе, запечатанные скорбью. А потом другое лицо, заслоняющее все остальные, ужасное в своём опустошающем безразличии одутловатое лицо палача. Оно нависает надо мной, я вижу его набрякшие веки под клоками бровей, длинный мясистый нос, отвисшие щёки. Почему все рисуют смерть старухой с косой? Теперь я знаю: у неё тысяча обликов. И самый ужасный – полуспившийся человек без возраста в засаленном чёрном наголовнике…

Штырь. Длинный, острый, поблёскивающий на солнце, с набалдашником на конце. Это мой гвоздь?! Я слежу за его безжалостный остриём, насколько хватает взгляда, пока не ощущаю укол на своей ладони. Меня пронзает озноб, колотит лихорадка. Почему так холодно? Ведь вовсю жарит солнце… Что он бормочет, мой палач? Разве смерть умеет говорить?

Кувалда. Кусок тупого железа на деревянной рукоятке. Она взмывает ввысь, заслонив собою солнце. Вот почему так холодно. Кувалда описывает полукруг. Становится очень тихо. Только противно жужжат над головой потревоженные взмахом слепни.

Боль. Острая, горячая, невыносимая. Нет сил терпеть. Я кричу, и толпа отвечает многоголосым эхом, и я не понимаю, страдает она со мной или смеётся над моими страданиями. Снова боль. Снова и снова… Я не думал, что будет столько боли…

И вдруг я вижу Магдалин. По бледным щекам катятся крупные слёзы, подбородок судорожно вздрагивает. Толпа расплывается в безликую серую массу, а Магдалин становится всё отчётливей и ближе. Я могу разглядеть каждый волосок в спутавшихся прядях, бессонную синеву под глазами, скорбные морщинки в уголках закушенных губ. Я ловлю её взгляд, омывающий прохладной свежестью летнего ливня. Боль уходит. Становится легко и покойно. Значит, правда, что настоящая любовь побеждает всё, даже смерть…

– Я вернусь, обещаю…

Я говорю это совсем тихо, но она слышит и сквозь слёзы улыбается мне в ответ… А затем протягивает руку:

– Иди ко мне.

И тогда я отрываюсь от земли и иду, не оборачиваясь, сквозь строй равнодушных солдат, рокочущую толпу, сквозь солнце, пустыню, океан, пески времени. Наперекор судьбе, навстречу жизни, любви, вечности…

Вот и всё, – сказала Магдалин.

Я судорожно огляделся и увидел одинокое асфальтовое шоссе, понурые деревья, череду горбатых «ракушек».

– Ты свободен. У тебя ещё есть время… Беги.

– Куда?

– В Иерусалим. Там начало начал.

– А Пётр? Он ведь тоже здесь, верно? Питер Фишер, он меня узнает? Кто-то ещё из наших здесь?

– Я не знаю… – покачала головой Магдалин. – Мне не всё известно.

В её глазах таяли звёзды.

– А ты пойдёшь со мной?

Магдалин снова покачала головой.

– Я не могу.

– Почему?

– Потому что мой путь давно завершён, а ты лишь в самом его начале.

– Но мы встретимся?

– Конечно. – Она улыбнулась светло и чуточку печально. – Только немного позже.

– Когда?

– Помнишь, ты сам говорил: у нас впереди вечность.

– Но ты нужна мне здесь! Останься, пожалуйста!

На миг её нежное лицо с распахнутыми глазами приблизилось, я ощутил вишнёвый вкус её тёплых мягких губ, и где-то в вышине грянул невидимый оркестр.

– Я люблю тебя, Магдалин…

Но она уже ускользала, превращаясь в тонкий луч света, струившийся от одинокой яркой звезды, неожиданно проявившейся на задымлённом вечернем небосводе… Зато теперь я точно знал, что пройду этот путь, каким бы тяжёлым он ни был, чтобы обрести в конце больше, чем просто вечность.

– Я люблю тебя! – крикнул я в бескрайнюю высь, – я вернусь, Магдалин! Я найду тебя, слышишь?!

– Найди-ка лучше пальто, милок, а то простудисся… – скрипнул старческий голос.

По дороге, откуда ни возьмись, опираясь на палку, шаркал стоптанными сапогами старик.

И тут я почувствовал, как пробивает рубаху морозный ветер, как свежо и вольготно дышится разлитой в воздухе свежестью, увидел, как танцует в неясном фонарном свете стайка первых снежинок. Зима? Ну да, уже конец ноября. Как скоро… Время коварно, его стремительный бег невидим, неощутим. Значит надо поторопиться, если не обогнать, то хотя бы прийти вровень…

– Не волнуйся, отец! – сказал я. – Всё будет хорошо.

Дверь в квартиру отворилась с жалобным всхлипом. Вспыхнувший искусственный неживой свет равнодушно обнажил все неровности, выпуклости, впадины и изломы, покрытые густым слоем пыли. Всё было по-прежнему, но меня вдруг посетило смутное чувство тревоги. Кто-то побывал здесь в моё отсутствие. Этот кто-то был очень осторожен, не оставив ни единого следа своего визита, но я-то знал, что он не был призраком.

Я задёрнул занавески, и уже потом понял, что это глупо – на крайнем этаже крайнего дома окнами на сумрачное шоссе. Покрутил головой в поисках «жучков» как в старом добром шпионском кино, и сам невесело рассмеялся над внезапным приступом паранойи. Но гнетущее чувство тревоги не покидало, напротив, росло и ширилось, заполоняя всё моё существо, грозясь с треском прорваться наружу. Если бы я мог спросить у кого-нибудь совета, поделиться с кем-нибудь своими сомнениями…