Фонтанелла - Меир Шалев

Я не назвал. Во-первых, у меня нет сил спорить. А во-вторых, в ее словах есть правда. Нет причины, по которой двое взрослых людей будут зря тратить время таким примитивным и расточительным образом вместо того, чтобы посвятить это же самое время народным танцам или хоровому пению. Страсть, не скрою, штука приятная, а ее удовлетворение приятнее вдвойне, но всё это занятие, если в нем нет любви, — не что иное, как выражение скучной человеческой потребности в заполнении и опустошении: как вдох и выдох, плевание, чихание и слезоотделение, зачатие и роды, запоминание и забывание.

Но я привязан к Алоне, даже если больше не люблю ее, и потому время от времени вписываю ей в дневник — среди памяток о встречах с красавцами поставщиками готовой травы и модными рок-танцовщиками с волосатыми ногами и грудью — свои намеки, напоминания и гневные пророчества в духе Жениха: «В ближайшем будущем эту супружескую пару постигнет страшное несчастье» — в надежде, что это ее насмешит и она мне уступит.

Но почему, действительно, я к ней пристаю? — спрашиваю я себя. Ведь Алона не Аня, чье тело не забыто и чей запах не улетучился, которой ничто не уподобится и с которой ничто не сравнится. И не Аделаид, вся сила которой — в мышцах живота и в руках, швыряющих стаканы. И она остается той же Алоной даже в ту минуту, когда наконец соглашается. Ее первые объятья прерываются рассказами о ком-то, кого она встретила на улице и кто был с ней в детском саду сорок лет назад, и посреди поцелуя она вдруг говорит раздраженно: «В постели крошки». А иногда происходит самое страшное — ее грубая рука под видом ласки вонзается в мою открытую фонтанеллу, и тогда я вспоминаю, или пугаюсь, или получаю оба наказания вместе, и теряю всю свою слабую мужскую силу. Что, у нее и это намеренно? Как и ее: «Проверь, заперта ли дверь»?

Но с другой стороны, эти приставания в конце концов окупаются, потому что, «за всем этим», как цитирует Алона поэта Иегуду Амихая (она очень любила его стихи и даже отправилась на его похороны в Иерусалим, вместе с Рахелью, которая с годами пристрастилась ездить на похороны поэтов), — «за всем этим скрывается большое счастье». То есть, если наконец «приставале» удается поймать свою партнершу на аркан ее собственного желания, она тотчас становится решительной, целеустремленной, неуступчивой. Ее тело овладевает ею, как автомат овладевает стреляющим человеком, не давая оторвать палец, пока не кончится обойма.

И у нее есть то поразительное мгновенье, которое я научился узнавать, даже не чуя его провозвестников и не зная заранее того места, той заградительной проволоки, после которой мосты взрываются и уже нет пути обратно: все цветы на ее теле вдруг расцветают разом, и ее обычно кисловатый и холодный затылок становится теплым и сладким, и соски вдруг краснеют, и «левая», так она всегда сообщает, «хочет больше».

И тогда я изливаю в нее свое семя и вновь поражаюсь тем потокам, которые она из меня извлекает, а она жалуется на «лужи, которые ты оставляешь», и на то, что «из-за тебя мне опять придется стирать простыни», и «что бы ты ни делал, чистыми мы из этого никогда не выходим», а я еще успеваю объяснить, что «лужи» — из-за больших перерывов между «любовными актами», но тут же погружаюсь в одну из тех своих бездонных пропастей забвения, что длятся по два-три часа, а то даже и целый день или два, и отворачиваюсь — бледная тень, лишенная прошлого, любезная со всеми, чтобы не заметили, что я никого не узнаю, — или просто лежу и разлагаюсь в кровати, и Алоне приходится звонить и отменять все работы и дела, которые я назначил на завтра.

— Он неважно себя чувствует, — слышу я ее голос.

Я? Я чувствую себя превосходно.

Все время после свадьбы на лице Парня сохранялось особое выражение, напоминавшее первых зябликов, прилетающих в Страну в начале зимы, — этакая смесь удовольствия и усталости. Вначале никто не обращал на это внимания, потому что в первые дни после бракосочетания это выражение навещает многих мужчин, но, когда эти дни умножились, а Парень каждое утро продолжал вставать с опозданием, Амума спросила его с неожиданным дружелюбием, отчего и почему он так устает. Парень покраснел и смущенно улыбнулся.

— Ваша дочь не дает мне спать, — ответил он.

Амума сказала:

— Не страшно, — и объяснила, что страсть — как и еще некоторые вещи, которые откроются молодым в их совместной жизни, — утихает со временем. — Ты еще поспишь, — пообещала она ему, а в душе прошептала: «О, сколько ты еще поспишь».

— Это не страсть, — ответил Парень, — страсть можно удовлетворить и днем. Это недосып. Она всю ночь изо всех сил прижимается ко мне во сне, держит и не отпускает.

Амума, которой из-за отсутствия дополнения после сказуемого «держит» пришли в голову пугающие предположения и потрясенная возможностью удовлетворения страсти среди дня, пошла говорить с дочерью.

— Мама, ты не можешь себе представить, какой он приятный, — сказала Рахель. — Если бы ты спала с ним, ты бы вела себя точно так же. Ты себе не представляешь, какой он гладкий и уютный и как у него всё лежит точно в нужном месте.

— У всех мужчин всё лежит точно в тех же местах, — сказала Амума. — Как и у нас, кстати. Если бы это было не так, чем бы зарабатывали швейные фабрики? У всех голова сидит на шее, ни у кого нет трех рук, и у всех ноги сходятся, «извини и пожалуйста», в тех же самых местах.

— Но у него это иначе! — сказала Рахель с восхищением, которое не ослабело со временем. — И это не вопрос одежды. Иногда даже сантиметр вправо или вверх всё меняет, а у него всё строго в правильном месте. Другие мужчины — как будто его незавершенные черновики, словно Бог делал много попыток, пока не дошел до него.

— Откуда у тебя эти глупости? — изумилась Амума. — Сколько мужчин ты знаешь, кроме него?

— Я удивляюсь тебе, мама, — сказала Рахель. — Достаточно узнать одного мужчину, чтобы знать, насколько он отличается от других.

Айелет, за моей спиной, смеется:

— Достаточно узнать сто, чтобы знать, насколько они все одно и то же.

Вот так, в одно и то же время, моя дочь посмеивается за моей спиной, моя бабка спорит со своей дочерью, а та продолжает свое:

— Каждая часть тела у него нужного размера — подбородок, промежуток между глазами, расстояние между кончиками рук, и всё расположено у него так, что рука находит с закрытыми глазами. И пусть он не жалуется — когда я его трогаю, он улыбается во сне.

— Ты мешаешь ему спать, — подняла Амума голос. — Мужчины должны хорошо спать, чтобы им не мешали, чтобы не искали у них, где что лежит, и чтобы не измеряли их всё время. Ты что, портной? Ты гробовщик, который снимает мерку? Люди едят ужин, идут спать, говорят немножко, и раз в неделю делают то, что делают, если им уж так необходимо, и всё. Ночью спят, утром встают на работу. — И добавила сердито: — Нельзя их слишком баловать. Если ты будешь продолжать в том же духе, он утром не проснется, будет спать до обеда и начнет разлагаться в постели.

Рахель не поняла:

— Я тебя не узнаю, мама. Может быть, ты из-за этого перестала спать с отцом?

Но на самом деле Рахель просто не поняла, о чем говорит ее мать, а Амума не поняла, чему удивляется ее дочь. Апупа не был ни гладким, ни уютным, ни приятным. Были в нем горы и равнины, болота и утесы, места дождливые и засушливые, теплые и холодные, и из-за его огромного размера Амума не знала, все ли части лежат у него точно на нужном месте, потому что очень далеки они были друг от друга и любое измерение требовало долгих путешествий, которые уже изнурили и наскучили ей, не говоря уже о тех ночах, когда она уставала и никто не нес ее на спине.

И кроме того, Рахель была права, ибо с тех пор, как он принудил Пнину родить ему зачатого ею ребенка, и с тех пор, как Батия со своим Гитлерюгендом эмигрировала в Австралию, Амума вообще устранилась из жизни Апупы. Она больше не разговаривала с ним, и не варила ему, и, как я уже говорил, покинула их двуспальную кровать и переселилась в собственный угол. Поэтому ее интересовал теперь не промежуток между кончиками его распростертых рук, а расстояние между его протянутой в мольбе рукой и своей, отнятой.

После этого разговора Рахель отчаялась и, прожив у нас несколько недель, в течение которых ее Парень разочаровал всех, кто ожидал от него выдающихся успехов в сельском хозяйстве и слесарном деле, переехала с мужем в Тель-Авив. Там Рахель начала учиться на учительских курсах, а Парень днем работал в семейном магазине, а ночами продолжать страдать от молодой жены, которая во сне прижималась к нему сзади, взбиралась на него и садилась ему на грудь, закидывала на него ногу, сначала ту, а потом эту, перекатывалась по нему, ползала на нем, прижималась спиной к его груди, гладила, не просыпаясь, его бедра своими бедрами и измеряла все расстояния в нем расставленными заслонками своих ладоней и приставленными длинами его ног.