Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Немцы забрали молодую женщину и повели в комендатуру, находившуюся в здании бывшей школы. Старуха плакала и умоляла, да разве врага разжалобишь слезами? Люди испуганно выглядывали из полуоткрытых дверей — понимали, что молодица пропала. Все помнили, что́ немец пообещал каждому, кто осмелится нарушить приказ!
До утра женщина пробыла в погребе, где когда-то хранились продукты для ученических завтраков, а теперь комендант оборудовал арестантскую. Сквозь отдушину уже и солнце пробилось, но на допрос не вызывали. Лишь в полдень звякнула щеколда, солдат приказал ей выходить и повел в бывшую комнату педсовета, где фельдфебель Шульц устроил себе служебный кабинет. И только вошла, как увидела свою свекровь, которая стояла, пригорюнившись, возле стола коменданта. Рядом, вдоль окон, сидели несколько немцев, а за столом сам Шульц, розовощекий, хорошо выбритый и почему-то даже с доброжелательной улыбкой на лице.
— О, пани учителька! — воскликнул он и поднялся из-за стола. — Я потревожил вас, чтобы извиниться. Мы заставили вас пробыть ночь в очень неудобном для ночного отдыха месте, а оказывается, вы ни в чем не виноваты. Эта женщина, — он указал на свекровь, — сама пришла и без какого бы то ни было нажима со стороны представителей комендатуры заявила, что виновата она и готова отвечать за нарушение моего приказа.
— Мама! — всплеснула руками молодица. — Мама! — Она понимала, что теперь они пропали обе, и ее ужаснуло то, что старуха не понимала этого, теперь ей ничем уже не поможешь.
И все-таки громко закричала:
— Это неправда! Я затопила печь, я!
— Так, может, вы и недавний пожар устроили? — хохотнул комендант.
Учительница только отрицательно покачала головой, вслух она ничего не сказала — у нее отнялась речь.
— Нет, нет, не пугайтесь, — успокоил ее комендант. — В этом я вас не обвиняю. Следствие ведется опытными, людьми, и я уверен, преступление будет раскрыто, виновных мы накажем. Но кто же из вас на самом деле виновен в нарушении моего приказа? — И захохотал. — Может, вы одну спичку подносили к печке вдвоем?
Кто-то перевел слова коменданта на немецкий, и все засмеялись.
— Нет, не вдвоем, одна держала коробку, а другая спичку! — нашелся среди присутствующих еще один остряк.
Те, что сидели у стенки, свободно откинувшись на спинки кресел и забросив ногу на ногу, хохотали, словно на пьяной вечеринке, а комендант лишь улыбался — тоже незлобиво, как будто все это нравилось и ему. А остальные заливались так, что даже хлопали себя по коленям. Они так искренне веселились, что улыбка блеснула даже на лице старухи, которая, очевидно, поверила, что все обойдется и ее чистосердечное признание не пропало даром. Но молодая понимала, что смехом дело не окончится, вражеское веселье добра не предвещает…
Хохот еще не улегся, когда комендант поднял руку. Наступила тишина.
— Смех смехом, — произнес комендант, — но затопить печь все-таки пришло в голову кому-то первому. Так я говорю? — Он обвел всех улыбающимся взглядом и продолжал: — А если двое признают себя виновными в том, в чем виноват лишь один, то это такая же неправда, как и утверждение, что не виноват ни один из двух. Выходит, правды нам сказать не хотят, и мы вынуждены установить ее сами.
Он помолчал, как будто решал, как же ему установить эту желанную правду. И вдруг просиял, делая вид, что решение нашел вроде бы только сейчас.
— Вот что, матка, — обратился он к старухе, — мы отпустим домой и тебя, и ее. Мы даже позволим тебе вечером засветить каганец. У тебя есть дома каганец?
Старуха быстро закивала головой.
— Хорошо. А вам, пани, — обратился он к молодой, — я даже дам еще один, чтобы у каждой из вас был свой. — Комендант добыл из шкафа беленькую баночку от какой-то мази с фитильком и подал учительнице. — Вот, возьмите. Когда стемнеет, мы попросим вас зажечь фитильки и пойдем вместе прогуляться к определенному месту. Теперь ночи темные, гулять без огня нехорошо. Вот будете светить себе каганчиками, чтобы, чего доброго, не споткнуться. У кого из вас первой ветер погасит фитилек, та и будет виновна в том, что не умеет обращаться с огнем. Как видите, мы не применяем силу, чтобы заставить кого-нибудь из вас говорить правду. Ваша судьба в ваших руках — она и решит, которая из вас виновата.
Немцы склонили головы к переводчику и с интересом прислушивались к его бормотанию. А когда он закончил, одобрительно загоготали и восторженно зааплодировали коменданту, любуясь его находчивостью. И только учительница стояла, потрясенная тем, что услышала: она хорошо знала произведение, сцену из которого комендант задумал воспроизвести на ночной улице, — видела этот спектакль на театральной сцене, когда еще училась в пединституте и ходила с подружками в областной театр… Хорошо помнила бедную Меланку с каганцом в руках и взбесившихся гайдуков, которые шли следом, ожидая момента, когда он погаснет, и это будет решением судьбы ее любимого Ивана Свички.
— Ну вот, — снова улыбнулся комендант. — А теперь можете идти: пока не стемнеет, вы свободны.
Домой женщины шли молча. Младшая не упрекала старшую — разве можно упрекать человека за его готовность спасти другого ценой своей жизни? Да и поздно было, свершенного не изменишь. Может, старуха и теперь еще надеялась на лучшее: ведь отпустили, отпустили обеих. Но перед глазами младшей все время стоял образ той Меланки, она знала, чем кончаются пьесы, в которых на одной стороне порыв к свету, а на другой сила, сеющая тьму. Знала, что эти две силы бьются не на жизнь, а насмерть и сеятели тьмы погибнут. Но здесь, когда против тьмы должны подняться только две женщины, свет погасить нетрудно…
В тот день комендантский патруль далеко не отходил от покосившейся хаты под соломенной крышей, третьей с краю. Медленно проходил мимо, потом поворачивался — и снова туда и назад. Позади нее, за плетнем, отделявшим огород от берега, тоже прохаживались двое. Вроде и не караулили специально, а все-таки не оставляли ни на миг. Будто побаивались, что могут убежать, хотя у женщин и на уме такого не было. А может, остерегались тех, которые подожгли колхозные амбары, кто знает… Хата безмолвствовала, словно в ней никого не было, а из соседних тоже никто не выходил — все притихли, как будто и не дышали.
Уже стемнело, когда на улице
