Деревушка - Уильям Фолкнер

- Что ж, идите, - сказал он. - Незачем терять время.

- Мы уже вырыли яму глубиной в шесть футов, - сказал Букрайт. - В четыре фута шириной и почти в десять длиной. Пойду начну там, где мы нашли третий мешок.

- Ладно, - сказал Рэтлиф. - Идите начинайте.

Потому что в голове у него снова что-то шевельнулось.

Может, это было во сне, он не знал. Но он знал, что теперь все ясно как день. "Только я не хочу видеть, не хочу слышать, как это будет, - подумал он, сидя на корточках перед огнем со сковородой в руке и щуря глаза, слезившиеся от дыма, который не шел в развалившуюся трубу. - Меня страх берет. Но еще есть время. Нынешнюю ночь еще можно копать. У нас есть даже новое место". Он подождал, пока лепешка испеклась. Потом он снял ее со сковородки, поставил сковородку на угли, нарезал ломтиками сало и поджарил его; за три дня он в первый раз поел горячего, поел не спеша, сидя на корточках и потягивая кофе, а на обрушенном потолке угасали последние блики заката и наконец угасли, и комнату освещали лишь отблески догоравшего огня в комнате.

Букрайт и Армстид уже копали. Когда Рэтлиф подошел поближе, он увидел, что Армстид в одиночку выкопал яму глубиной в три фута и почти такую же длинную, как они с Букрайтом вдвоем. Он пошел туда, где Букрайт начал новую яму, взял лопату, которую Букрайт захватил для него, и начал копать. Они копали всю ночь, под знакомым строем проходящих созвездий, изредка останавливаясь передохнуть (хотя Армстид не останавливался вместе с ними), присаживались на край первой ямы, и Рэтлиф тихонько говорил, но не о золоте, но о деньгах, а рассказывал смешные анекдоты, и лицо его, невидимое в темноте, было лукавым, мечтательным, непроницаемым. Потом копали снова. "Днем погляжу как следует, - думал он. - Да ведь я все уже видел.

Видел три дня назад". Но вот начало светать. И едва тускло забрезжил рассвет, он опустил лопату и выпрямился. Кирка Букрайта равномерно поднималась и опускалась прямо перед ним; а в двадцати футах от себя он теперь увидел Армстида по пояс в земле, словно разрезанного надвое, мертвое тело, даже не подозревавшее, что оно мертво, работало, сгибаясь и выпрямляясь, размеренно, как метроном, словно Армстид вновь закапывал себя в землю, из которой вышел, чтобы всегда, до конца своих дней быть ее обреченным от века рабом. Рэтлиф вылез из ямы и стоял на куче темпом свежей глины, выброшенной из нее, мускулы его дрожали и судорожно подергивались от усталости, стоял, молча глядя на Букрайта, пока Букрайт не заметил этого, и тогда остановился, занеся кирку для удара, и взглянул на него. Они глядели друг на друга - два измученных, небритых, исхудалых человека

- Одэм, - сказал Рэтлиф. - Вы знаете, кто была жена Юстаса Грима?

- Не знаю, - сказал Букрайт.

- А я знаю, - сказал Рэтлиф. - Она была из тех Доши, что из округа

Букрайт уже не смотрел на него. Он осторожно, почти с нежностью, положил кирку, словно это была полная ложка супа или нитроглицерина, и вылез из ямы, вытирая руки о штаны.

- А я-то думал, вы все знаете, - сказал он. - Я думал, вы тут все про всех знаете.

- Теперь-то, кажется, знаю, - сказал Рэтлиф. - Но вы все-таки мне расскажите.

- Файт - это была вторая жена его отца. Она не была матерью Юстаса. Об этом мне рассказал мой отец, когда Эб Сноупс впервые взял ферму в аренду у Уорнера пять лет назад.

- Ну-ну, - сказал Рэтлиф. - Дальше.

- Мать Юстаса была младшей сестрой Эба Сноупса. - Помаргивая, они глядели друг на друга. Стало быстро светать.

- Так, - сказал Рэтлиф. - И это все?

- Да, - сказал Букрайт. - Все.

- А ведь, ей же богу, я вас здорово подвел, - сказал Рэтлиф.

Они поднялись к дому и вошли в ту комнату, где провели ночь. Там было еще темно, и пока Рэтлиф ощупью искал в каминной трубе мешочки с деньгами, Букрайт засветил фонарь, поставил его на пол, и они, присев друг против друга около фонаря, открыли мешочки.

- Да, нам бы сообразить, что никакой холщовый мешочек не выдержал бы, сказал Букрайт. - Тридцать-то лет... - Они высыпали деньги на пол. Каждый брал по монете, быстро осматривал, а потом складывал их около фонаря одну на другую, как дамки в шашках. При тусклом свете фонаря они осмотрели все монеты. - Но откуда он знал, что это будем мы? - сказал Букрайт.

- А он и не знал, - сказал Рэтлиф. - Не все ли ему равно? Он просто приходил сюда каждую ночь и копал по-маленьку. Знал, что, если станет копать две недели кряду, кто-нибудь непременно клюнет. - Он положил последнюю монету и сел на пол, дожидаясь, пока Букрайт кончит. - Тысяча восемьсот семьдесят первый, - сказал он.

- А у меня - семьдесят девятый, - сказал Букрайт. - Есть даже одна, отчеканенная в прошлом году. Да, вы меня подвели.

- Подвел, - сказал Рэтлиф. Он взял две монетки, и они ссыпали деньги обратно в мешки. Прятать их они не стали. Каждый оставил мешочек на своем одеяле, и они задули фонарь. Стало светлее, и теперь они ясно видели, как Армстид сгибается, выпрямляется и снова сгибается по пояс в яме. Близился восход; три ястреба уже парили в желто-голубой вышине. Армстид даже головы не поднял, когда Рэтлиф с Букрайтом подошли; он копал, даже когда они остановились у самой ямы, глядя на него в упор. - Генри, - сказал Рэтлиф. Он наклонился и дотронулся до его плеча. Армстид повернулся и замахнулся лопатой, занеся ее ребром, и на ее острие, как на острие топора, стальным блеском засверкала заря.

- Прочь от моей ямы, - сказал он. - Прочь от ямы.

2

Повозки с мужчинами, женщинами и детьми, въезжавшие во Французову Балку со стороны дома Уорнера, останавливались, от лавки подходили еще люди, спеша встать у загородки перед домом и поглядеть, как Лэмп и Эк Сноупсы вместе с негром-слугой Уорнера, Сэмом, грузят мебель, сундуки и всякие ящики в фургон, стоявший задком вплотную к веранде. Это был тот же фургон, запряженный теми же мулами, которые в апреле привезли Флема Сноупса из Техаса, и три человека то и дело сновали взад и вперед, причем Эк или негр, пятясь, неуклюже протискивались с грузом в дверь, а Лэмп Сноупс бежал следом и без умолку, скороговоркой, давал всякие советы и указания, и хотя он поддерживал ношу, но так, чтобы ему не было тяжело, а погрузив ее и фургон, они шли назад и сторонились и дверях, когда миссис Уорнер выбегала, нагруженная горшками и наглухо закрытыми банками с разными вареньями и соленьями. Стоявшие у загородки вслух называли каждую вещь - разобранная кровать, туалетный столик, умывальник и таз с такими же, как на умывальнике, цветами, кувшин, помойное ведро, ночной горшок, сундук, без сомнения с женскими и детскими вещами, деревянный ящик, как безошибочно определили женщины, с тарелками, ножами и кастрюлями и, наконец, крепко стянутый веревкой тюк коричневой парусины.

- Что это? - сказал Фримен. - Похоже на палатку.

- Палатка и есть, - сказал Талл. - Эк привез ее на той неделе из города, с вокзала.

- Но ведь не собираются же они жить в Джефферсоне в палатке? - сказал Фримен.

- Не знаю, - сказал Талл.

Наконец все вещи были погружены; Эк с негром в последний раз протиснулись в дверь, миссис Уорнер вынесла последнюю банку; Лэмп Сноупс еще раз сходил в дом и вышел со знакомым каждому плетеным чемоданом, потом вышел Флем Сноупс и, наконец, его жена. Она несла младенца, который был великоват для семимесячного, потому что, конечно, не стал дожидаться мая и родился раньше, и остановилась на миг, по-олимпийски высокая, на целую голову выше и своей матери, и мужа, в шерстяном костюме от городского портного, несмотря на летнюю жару, и хотя лицо ее, незрячее и застывшее, как маска, словно бы не имело возраста, румянец на щеках показывал, что ей нет и восемнадцати, а женщины в фургонах смотрели на нее и думали, что это первый шерстяной костюм от настоящего портного у них на Французовой Балке и что ей удалось-таки заставить Флема Сноупса купить ей кое-какие наряды, потому что не Уорнер же покупал их ей теперь, а мужчины, стоявшие у загородки, думали о Хоуке Маккэрроне и о том, что каждый из них купил бы ей и костюм, и все прочее, что только ее душе угодно.

Миссис Уорнер взяла у нее ребенка, и они увидели, как она, подобрав одной рукой юбку вековечным, женственным, волнующим движением, поставила ногу на колесо и взобралась на сиденье, где уже сидел Сноупс, держа вожжи, а потом наклонилась и взяла ребенка у миссис Уорнер. Фургон тронулся, подрагивая на ходу, лошади повернули, пересекли двор и через открытые ворота выехали на улицу, и это было все. Это и было прощанием, если только вообще было сказано "прости", и повозки, стоявшие у дороги, со скрипом тронулись, а Фримен, Талл и остальные четверо с облегчением повернулись, не сходя с места, и стояли теперь спиной к загородке, с одинаково серьезным, чуть грустным, а может, даже отрезвевшим видом, едва взглянув на фургон, который выехал из ворот и поравнялся с ними, и мимо проплыла клетчатая кепка, медленно и размеренно жующая челюсть, крошечный галстук и белая рубашка; а рядом другое лицо, невозмутимое и прекрасное, но лишенное всякого выражения, словно у статуи или у мертвеца, не глядевшее на них и вообще ни на что вокруг.