Олимпио, или Жизнь Виктора Гюго - Андре Моруа

И надо сказать, такое обожание было приятно Гюго. Но слепым это поклонение назвать нельзя. У Жюльетты накопилось немало поводов для обид и ревности, ибо в доме на Королевской площади была потайная лестница, которая вела прямо в кабинет Гюго, и Жюльетта, время от времени сама ходившая по этой лестнице на свидание к своему «обожаемому», отлично знала, что и другие женщины уступали в этом кабинете неотразимым чарам его хозяина.

Жюльетта — Виктору Гюго:

«Вы красивы, слишком красивы, и я ревную вас, даже когда вы находитесь подле меня. О прочем судите сами… Мне хочется, чтобы я одна любила вас, — ведь я люблю вас так, что мое чувство может заставить вас забыть о любви всех других женщин…»

Без сомнения, причину целомудрия ее возлюбленного, на которое она не однажды сетовала, следовало искать в его тайных наслаждениях. Несколько раз она обличала его во лжи. Он говорил ей: «Мне надо съездить за город навестить семью», но потом она обнаруживала, что семья Гюго еще и не выезжала на дачу. Кто же были виновницы таинственных отлучек?

Сначала Жюльетта ревновала Гюго к мадемуазель Жорж и Мари Дорваль, а теперь страшилась соперничества своей шляпницы и танцовщицы из Оперы, мадемуазель Лизон. Искусительницы испытывали все средства обольщения на мужчине, который и не думал противиться соблазну. У потайной двери звонили актрисы, жаждущие ролей, юные и пылкие кокетки парижского света, начинающие писательницы. Гостьи и Гюго беседовали о поэзии, устроившись на диване. «Если бы я была королевой, — говорила Жюльетта, — я не выпускала бы вас иначе чем в железной маске, тайна которой была бы известна только мне». Но цепи носила она сама, и неверный возлюбленный, как и прежде, запрещал ей отлучаться из дому без него. «Зачем держать меня в заточении? — сетовала Жюльетта. — Я люблю вас, и любовь моя лучше самых крепких и надежных запоров…» Она не могла смириться с подобной тиранией: «Скоро минет четыре года с того дня, как ваша любовь лавиной обрушилась на меня, и с тех пор я не вправе ни двинуться, ни свободно вздохнуть. Моей вере в вас грозит гибель под развалинами нашей связи…»

Вероятно, она не вынесла бы такой жизни, если бы не их путешествия, каждое лето она получала желанную передышку. Семейство (то есть Адель с детьми) уезжало в Фурке или Булонь-сюр-Сен, жило там на лоне природы, и в течение полутора месяцев влюбленные, став на время супругами, отправлялись в Фужер, родной город Жюльенны Говэн, либо в Бельгию, пленявшую Гюго перезвоном колоколов, башнями и старинными домами.

Он ежедневно отправлял письма Адели.

17 августа 1837 года:

«Дорогая, Брюссель меня просто ослепил… Городская ратуша — поистине жемчужина зодчества и красотой своей может поспорить со шпилем Шартрского собора… Скажи Дидине и Деде. Шарло и Тото, чтоб они поцеловали друг друга от моего имени… В церкви я думаю о тебе и, выходя на улицу, чувствую, что еще сильнее люблю всех вас, если только это возможно…»

19 августа 1837 года:

«Малинский собор весь одет настоящими кружевами из камня…»

Из Антверпена в Брюссель путешественники ехали по железной дороге:

«Скорость невообразимая; цветы, растущие у дороги, уже не цветы, а красные — белые ленты; отдельных образов нет, все сливается в полосы. Спелые хлеба похожи на бесконечные волны желтых волос, а заросли люцерны на длинные зеленые пряди…»

Страницы дорожного альбома покрываются прекрасными зарисовками углем в духе Рембрандта.

С тех пор как оборвалась тонкая ниточка чувства, связывавшая Адель с Сент-Бевом, она не могла с прежним великодушием мириться с отлучками мужа: «Ты не должен путешествовать без меня в будущем году. Так я решила. Полагаю, что имею на то право. Не подумай только, что я шучу. Если нам окажется невозможным путешествовать вместе, я сниму здесь дом, где мне будет приятнее проводить время в обществе отца и моей сестры Жюли, на которую я стану дурно влиять. Ты вполне можешь не ездить ежедневно в Париж и обосноваться в деревне; ведь сообщение с городом теперь очень простое. Сделай, как я говорю, и ты подаришь мне, друг мой, целый год счастья, стоит тебе захотеть. Нередко, когда ты говоришь мне, что это невозможно, я притворяюсь, будто верю тебе, чтобы не лишать тебя душевного спокойствия, но слова твои не убеждают меня…» Виктор Гюго дал в письме весьма туманный ответ, но, казалось, готов был уступить.

Дьепп. 8 сентября 1837 года:

«Путешествие — это скоро рассеивающийся дурман, счастье обретаешь лишь под семейным кровом…»

Всякий легкомысленный, но не черствый человек нередко вынужден говорить то, чего не думает, и раздавать обещания, которые не может выполнить.

Другим источником утешения для Жюльетты была «Красная книга годовщин», которую она держала под подушкой и в которую ежегодно 17 февраля, 26 мая и в дни прочих торжеств, записывались сочиненные по этому случаю стихи. Она восторженно благодарила Гюго: «Я думаю, если Господь когда-либо явится мне, он предстанет в твоем облике, ибо ты моя вера, мой Бог и надежда моя. Тебя одного Бог создал по образу своему и подобию. Следовательно, в нем я люблю тебя, а в тебе поклоняюсь ему…» Такое обожествление пробудило в Гюго дух Олимпио. Ей страстно хотелось совершить с ним паломничество в Мете, где они были так счастливы. Он отправился туда в октябре 1837 года без нее, чтобы остаться там наедине с воспоминаниями. После подобных свиданий с прошлым из-под пера Ламартина и Мюссе вышли шедевры. Гюго жаждал померяться с ними:

Он жаждал вновь узреть: и пруд в заветном месте,Лачугу бедняков, что посещали вместе,И одряхлевший вяз,То дерево — оно в глуши лесной укрыто,Убежище любви, где души были слитыИ губы много раз.Упорно он искал и дом уединенный,Ограду и густой, таинственный, зеленый,Знакомый сад за ней.Печален он бродил, а перед ним в смятеньеПод каждым деревом, увы! вставали тениДавно минувших дней[94].

Дни, проведенные в раздумье и в прогулках по тем местам, где он познал нежнейшую свою страсть, завершились созданием поэмы «Грусть Олимпио». Отчего же «грусть» после такого счастья? Оттого, что контраст между вечно прекрасной природой и быстротечными радостями человека болезненно ранил поэтов романтической школы:

Как безвозвратно все уносится забвеньем,Природы ясный лик изменчив без конца,И как она легко своим прикосновеньемРвет узы тайные, связавшие сердца!..

Пройдут другие там, где мы бродили ране,Настал других черед, а нам не суждено.Наш вдохновенный сон, и мысли, и желаньяДано продолжить им, но кончить не дано…

Ну что ж, забудьте нас, и дом, и сад, и поле,Пусть зарастет травой покинутый порог,Журчите, родники, и, птицы, пойте вволю,Вы можете забыть, но я забыть не мог!

Вы образ прошлого, любви воспоминанья,Оазис для того, кто шел издалека.Здесь мы делили с ней и слезы и признанья,И здесь в моей руке была ее рука…

Все страсти с возрастом уходят неизбежно,Иная с маскою, а та сжимая ножКак пестрая толпа актеров безмятежноУходит с песнями, их больше не вернешь[95].

В этих строках поэт бросает вызов времени. Желая сильнее поразить воображение читателей, Гюго воплотил свой замысел в самых бесхитростных картинах природы, в самых безыскусных воспоминаниях. «Озеро» — прекрасное стихотворение Ламартина, поэма Гюго имела не меньше достоинств. Жюльетта переписывала ее и в простоте душевной называла ее «стихами, где говорится о наших прежних прогулках», и, впервые за долгое время, не выразила должного восхищения этим великолепным подарком, который Гюго ей преподнес. Возможно, она не испытала особой радости, видя, что он называет минувшим то, что в ее глазах было вечностью. Жюльетта только просила его вернуться с ней в милую ее сердцу долину, так как была уверена, что ей легче, чем ему, удастся отыскать те уголки, где они были счастливы. О женщины, как любит точность ваш практический ум! Вы им толкуете о вечности, а они вам о топографии.