Ямщина - Михаил Щукин

Дидигуров на стуле заерзал, засопел, ногами в пимах под столом зашоркал, но признался — сколько… И векселей, и денег. Боровой только присвистнул — кругленькая получалась сумма. Пообещал, что все возможные меры примет, девицу Тютькину разыщет и украденное, если оно к тому времени уцелеет, возвернет. Само собой разумеется — без огласки. И выполнил обещание — разыскал девицу Тютькину, вернул Дидигурову векселя и деловые бумаги, а также деньги. Во сколько обошлось «без огласки», узнать не удалось даже Тихону Трофимовичу. Дидигуров в ответ на такой любопытный вопрос лишь вздохнул и стал жаловаться на здоровье, которое совсем похильнулось, особенно по ночам донимают сердцебиения… Больше Тихон Трофимович его ни о чем не спрашивал, только посоветовал принимать перед сном касторовое масло.

Глядя сейчас на Борового и вспоминая давнюю историю с Дидигуровым и девицей Тютькиной, Тихон Трофимович все-таки склонен был думать, что гость хитрит, чего-то утаивает. Да и ладно, его дело, а мужик-то надежный, проверенный, придется пособить.

— И куда ты теперь сани свои направлять станешь? — спросил он Борового, пытаясь заглянуть тому в глаза и угадать потаенные мысли. Но глаза у Борового, весело-пьяненькие, так и мечутся под белесо-поросячьими ресницами, будто все разом оглядеть желают и ни на чем не останавливаются.

— А я и сам не знаю, Трофимыч, куда мои сани выползут. Семью-то кормить надо, девок замуж выдавать, у меня их пять голов, девок-то, и все неказистеньки, в тятю на личико удались. Вот и посуди. Припрет безденежье — куда мне? Под мостом с кистенем стоять? Так меня там варнаки по старой памяти зашибут сразу! Эх, крути не крути, Трофимыч, а я как на духу — принимай на службу к себе!

— И в каком ранге-звании тебя принимать?

— Да в каком хошь! Я не гордый… Надо будет — я и с Митричем на облучок рядом сяду.

— Облучка по твой зад не хватит.

— Эка беда! Дошшечку приколотим.

Тихон Трофимович только хмыкнул — на каждую загогулину у Борового готовый ответ имелся. А ведь придется брать его к себе на службу, никуда не денешься — надо выручить по старой дружбе. Тихон Трофимович поднялся из-за стола, прошлепал по полу босыми ногами, у окна остановился и долго смотрел поверх кружевной занавески на стылую луну. Оранжевый обод, опоясавший ее, понемногу редел, истончался.

— Однако потеплеет к утру, — раздумчиво произнес Тихон Трофимович, — вот с утречка и поедем…

— Куда? — встрепенулся Боровой.

— На кудыкину гору счастья искать… В Огневу Заимку поедем, я все никак собраться не могу, а там дела ждут. Заодно и про твою службу на вольном ветерке подумаем. А теперь давай спать.

— Спать так спать. Еще одну капелюху на сон махну… — Боровой всклень набухал водки в пузатую рюмку, выпил ее одним глотком и зябко, как от мороза, передернул плечищами: — Ах, хороша, зараза… И когда я только разлюблю тебя?!

7

Зимний тракт скрипел коваными полозьями, кряхтел от мороза и окутывался летучим паром. По краю степи, на горизонте, лениво катилось блеклое солнце, такое же холодное и негреющее, как и вся округа. И лишь одни колокольчики под резными, крашеными дугами заливались звонко и живо, будто радовались этой стыни, накрывшей землю и поднявшейся в небо. Митрич горячил тройку, обгонял медленно ползущие возы, иногда обгонял так рисково, что чуть не цеплялся за розвальни, и тогда ямщики ругались вослед, грозились бичами, да толку-то — дюжевская тройка скоро терялась из виду.

Боровой, завернувшись в шубу, спал, как сурок, и от могучего храпа воротник так трепало, словно на улице была падера. Тихон Трофимович время от времени тыкал его под бок:

— Да передохни ты, сердешный, оглушил напрочь…

Боровой встряхивался, замолкал и тут же снова намертво засыпал, сначала чуть слышно посапывая носом, затем начинал посвистывать и вдруг, без всякого перехода, по-конски всхрапывал и воротник будто оживал. Ни толчки на колдобинах, ни крики ямщиков, ни звон колокольчиков — ничто не нарушало праведного сна бывшего государева слуги.

Летели, проскакивали под лошадиными копытами версты, одна за другой, порошило легкой снежной пылью, и бойкое движение невольно настраивало на неспешные думы. Тихон Трофимович думал о том, что надо отправлять Зулиных с обозом в Тюмень, куда скоро по чугунке должна была подойти первая партия сепараторов от Гарденсена, думал о том, что пора уже освящать церковь в Огневой Заимке, а еще думал о том, что в последнее время не успевает он управляться со своими обширными делами, и только, досадуя, замечает: там прореха обнаружилась, здесь недоглядел… А как везде поспеть — ума не приложить, хоть разорвись. Тяготили его эти бесконечные кружения в одних и тех же заботах. Покоя хотелось, неспешности. Да где их взять?

Между тем уже замаячило впереди крайними своими избами Оконешниково, и Тихон Трофимович велел Митричу править к постоялому двору. Пора было обогреться и попить чайку.

На площади перед постоялым двором, как всегда, шум и гам, толкотня, от саней и коней повернуться негде. Митрич едва-едва пристроился, начал выпрягать тройку, чтобы лошадки не остыли на морозе после долгой скачки, а Тихон Трофимович растолкал Борового:

— Прибыли, господин хороший, пойдем чайку пошвыркаем.

— Чай — не вино, шибко много не осилить, — Боровой потянулся с хрустом и вылез из кошевки, путаясь в длинных полах шубы. Зевнул, оглядываясь, и удивленно воскликнул: — Никак Оконешниково?! Ну, Митрич, тебе бы губернаторские эстафеты гонять!

— Да куда нам до губернаторских! — заскромничал Митрич, хитровато ухмыляясь в бороду, — мы — дюжевски, нам казенной платы нету, нам быстрей губернаторского надо поспевать… Так иль нет, Тихон Трофимыч?

— Так-то так, да не совсем, Митрич… Сначала сбрякал, а после спрашивашь — как? Коли сказал, на том и стой, не оглядывайся. Ладно, пошли, а то все нутро застыло.

Половой, только завидя Дюжева, который показался на пороге, разбежался со всех ног:

— Милости просим, Тихон Трофимыч, вот за этот стол усаживайтесь. Чего изволите?

— Чаю, чаю для начала, покрепче.

Не успели глазом моргнуть, а на просторном столе, накрытом чистой скатертью, уже пыхтел самовар, поблескивая на боках медалями и вензелями. Горячий, обжигающий чай пили с морозу в охотку — до обильного пота. Похрустывали белым комковым сахаром, закусывали мягкими шаньгами.

По сторонам оглядываться было некогда, и никто не заметил поначалу, как с краешку стола примостился, будто из-под пола вылупился, престранный человек. Длинноволосый, с жиденькой, уже седой бороденкой, одетый в немыслимую рваную хламиду, в которой уже нельзя было угадать, чем она первоначально была — то ли пиджаком, то ли поддевкой, то ли рубахой. Одну руку человек прижимал к груди и там, у груди, под грязным тряпьем, что-то едва заметно шевелилось. Боровой подозрительно потянул носом, принюхался и сурово глянул на неожиданного соседа: