Путь Проклятого - Ян Валетов

– Рассказывают, что он сам догнал преступника и сбил его с ног, но я не уверен, что все было так.

Иосиф пожал плечами.

То, что он знал о Пилате (а знал он по долгу службы больше, чем хотел бы), вполне соответствовало описанному тестем поступку. Несмотря на возраст и жирок, прокуратор оставался воином и был способен на некоторые безрассудства, когда в нем просыпался охотничий инстинкт, но если судить по поступкам последних лет, этот инстинкт просыпался в нем не при виде беглого преступника, уходящего от возмездия, а при виде денег, ускользающих от прокуратора. Понтий Пилат любил их сверх всякой меры, и именно они примиряли его с нахождением в Иудее. Как шутил о Пилате Ханаан – деньги он любит больше, чем не любит евреев. И это было чистой правдой.

Варрава, несомненно, человек опасный, но пленить его один на один или возглавить отряд, идущий по пятам за преступником – все-таки разные вещи. Пилат был бесстрашен и неутомим в молодые годы, ныне же прокуратор стал рассудочен и не рисковал жизнью там, где мог не рисковать. Ему уже давно было, что терять.

– Не думаю, что это добавит ему популярности, – сказал Каифа.

– Не думаю, что его заботит популярность среди евреев. И нужно ли герою битвы при Идиставизо искать дополнительной популярности среди своих солдат?

Он звал меня не для того, чтобы рассказать о Пилате, – подумал Каифа. – Пилат, конечно, проблема для всех нас, но мы уже 4 года договариваемся с ним, и будем договариваться столько, сколько будет надо. Он жаден, и это хорошо. Прокуратор приехал сюда просто богатым человеком, а уедет очень богатым и это делает его предсказуемым. Значит, Пилат – это не то, что сегодня беспокоит Ханаана. Старый лис что-то знает. Знает то, чего не знаю я, и наслаждается моментом. Но рано или поздно он должен будет спросить…

– Скажи мне, Каифа, – спросил старик, и взял со стоящего перед ним серебряного блюда с фруктами сушеную фигу. – Докладывают ли тебе твои люди о слухах, которые ходят в Ершалаиме в канун праздника?

– Мне докладывают обо всем, аба, – произнес Иосиф, склонив голову. – В том числе и о слухах. Что именно тебя интересует?

Со стороны могло показаться, что Каифа склонил голову в знак уважения и покорности, но на самом деле он просто спрятал от Ханаана глаза. По глазам бывший первосвященник мог легко догадаться, что зять в этот момент перебирает десятки вариантов ответа, чтобы угадать, что именно имеет в виду сидящий перед ним родственник.

– Брось выкручиваться, – сказал Ханаан устало. – Не изображай из себя всеведущего. Один Он – Всеведущий. А ты – всего лишь человек, мальчишка, возомнивший себя самым главным в Ершалаиме.

Мальчишке недавно исполнилось 45, но возражать он не стал. Не потому, что трусил, нет – потому, что не видел смысла. Всё священство, весь Синедрион знали, что давно потерявший официальную власть саддукей Ханаан правит в Иудее посредством зятя, которым крутит, как хочет. Любой приказ из уст Каифы считался приказом, отданным Ханааном. Любое выступление против Каифы считалось выступлением против Ханаана. Любая ошибка, допущенная Каифой считалась ошибкой его тестя. Жить так и править так было удобно, и Иосиф не хотел, чтобы кто-то даже допустил мысль, что первосвященник Иудеи – вполне самостоятельное лицо. Во всяком случае, когда сам того захочет.

– Помнишь, два года назад, накануне Пейсаха, в городе проповедовал некий Галилеянин? Иешуа?

Каифа кивнул.

Два года назад в Ершалаиме появился очередной пророк, называвший себя машиахом. Он действительно проповедовал, собирая вокруг себя зевак. Перед праздниками на улицах города было полно свободных от дел жителей, любое выступление падало на благодатную почву – какое-никакое, а развлечение.

Галилеянин выступил на рыночной площади, потом несколько раз его замечали произносящим речи у Яффских ворот. О его проповедях Каифе доложили сразу же – это было непреложным правилом. О каждом, кто говорил с людьми о власти, о Боге, о машиахе, немедленно докладывали первосвященнику. Это было не прихотью первосвященника, а необходимостью.

Любой проповедник с хорошо подвешенным языком представлял опасность для правителей. На праздники в Храм стекались тысячи верующих, а, может быть, и сотни тысяч – подсчитать их не было никакой возможности. Город переполнялся паломниками, выгребные ямы – нечистотами. Только рыночные торговцы, менялы в Храме, хозяева постоялых дворов да жрецы радовались затопившему Ершалаим людскому морю – дни праздника приносили им значительные прибыли. Остальные же с трудом переносили тесноту. Улицы были полны людей, шагающих плечом к плечу. Обычно наступающая в нисане жара усугубляла дело – люди становились раздражительны, злы, нередко вспыхивали драки, в ход шли и палки, и ножи. Шпионы Каифы и Афрания сбивались с ног, шныряя в толпе.

После того, как Пилат взял деньги из кассы Храма на строительство акведука от Соломоновых прудов в Ершалаим (возмущенный таким святотатством народ вышел на улицы, за что и пострадал) и с большой жестокостью, хоть и малой кровью усмирил бунтовщиков, к бродячим проповедникам относились серьезно.

Жаркие речи безумцев могли легко воспламенить громадную толпу и, чем больше была толпа, тем легче было ее зажечь. И Афраний, и Каифа хорошо знали – бороться лучше с причиною, чем с последствиями, и жестко пресекали каждую попытку толкнуть народ на агрессию.

Причины у них были разными, а вот цели совпадали – в беспорядках и кровопролитии не был заинтересован никто. Вернее, Пилату было наплевать на то, придется ли ему проливать еврейскую кровь, а вот Афраний считал, что доводить дело до резни не стоит – это повредит интересам Рима. Иудея оставалась одной из житниц Империи, и плывущие из Кейсарии корабли с провиантом, были куда лучшим подспорьем вечно воюющему Риму, чем мертвые евреи, плывущие по Иордану.

Иешуа Галилеянин, по прозвищу Га-Ноцри, был талантливым оратором. Его фарисейские проповеди люди слушали с удовольствием, и вначале он не вызвал у Каифы тревоги. Но потом… Потом первосвященник сообразил, что говорит Галилеянин вовсе не безобидные вещи. И окружающие Га-Ноцри люди были вовсе не землепашцами или рыбаками, как доложили ему в первые дни, а известными разбойниками из партии зелотов, совершившими преступления в разных концах страны.

Тесть этого не знал, но два года назад именно Афраний открыл глаза Каифе на истинную сущность пришедшего с севера проповедника. Вежливо так предупредил и об Иешуа и, в особенности, о его соратниках – на каждого из них у начальника тайной полиции имелись записи, сделанные на восковых табличках. Из этих записей Каифа узнал такое, что немедленно отдал приказ о задержании Галилеянина – Иешуа оказался другом и последователем Иоханана Га-матбиля – Окунающего, удушенного Иродом Антипой в крепости Махерон, и за ним в Ершалаим пришло немало тех, кто слушал проповеди Га-матбиля. Они считали Иешуа машиахом и распространяли слухи о том, что невинно погибший Иоханан признал главенство Галилеянина над собой. Га-Ноцри говорил о смерти Окунающего в таком тоне, что услышь эти речи Ирод Антипа – он тут же умер бы, удушенный гневом. Не арестовать Галилеянина означало дать толпе шанс распоясаться и, заодно, смертельно оскорбить тетрарха Иудеи. Приказ был отдан, но не выполнен – Иосиф опоздал. Га-Ноцри исчез за несколько часов до того, как храмовая стража, сопровождаемая десятком римских воинов из подчинения Афрания, пришла на постоялый двор, где, согласно доносу, жил Галилеянин с товарищами.