Полное собрание сочинений. Том 1. Детство. Юношеские опыты - Лев Толстой

Но какъ бы то ни было, только что я взглянулъ на него я почувствовалъ, что мнѣ предопредѣлено не дать ему ни копѣйки; сообразно съ этимъ, я положилъ кошелекъ въ карманъ — застегнулся, оперся болѣе на центръ своей тяжести и важно подошелъ къ нему: я боюсь вспомнить, но мнѣ кажется, было что то отталкивающаго въ моемъ взглядѣ: его лицо еще теперь передъ моими глазами, я думаю, въ немъ было что то заслуживающее лучшаго. —

Монаху, сколько я могъ судить по его плѣшивой головѣ и рѣдкимъ сѣдымъ волосамъ на вискахъ, было около семидесяти; но судя по глазамъ и тому роду огня, который былъ въ нихъ, и который, казалось, былъ умѣренъ болѣе учтивостью, чѣмъ годами, ему было не болѣе шестидесяти. Истина была между обоими предположеніями. Ему вѣрно было шестьдесятъ пять. —

Вообще его видъ и поза, не смотря на то, что морщины покрыли его лицо, какъ казалось, прежде времени, подтверждали это предположеніе.

Это была одна изъ тѣхъ головъ, которыя такъ часто писалъ Гвидо — нѣжная, блѣдная, проницательная — безъ обыкновеннаго такого рода людямъ выраженія грубаго и самодовольнаго невѣжества; онъ не смотрѣлъ въ землю; напротивъ, взоръ его былъ устремленъ впередъ и, казалось, онъ смотрѣлъ на что то, находящееся внѣ этого міра. Какимъ образомъ бросило Небо эту голову на плечи монаху его ордена, знаетъ лишь оно само; но она лучше бы пристала брамину, и ежели бы я встрѣтилъ ее въ долинахъ Индостана, я бы почтилъ ее. —

Остальной видъ его наружности можетъ быть переданъ въ нѣсколькихъ чертахъ. Легко можно было обозначить его; потому что въ немъ не было ничего ни привлекательнаго, ни другого, исключая того, что̀ выраженіе дѣлало такимъ: онъ былъ худъ, щедушенъ, ростомъ немного выше обыкновеннаго; фигура его не теряла общаго выраженія достоинства отъ складки впереди; но это было положеніе просителя; какъ теперь представляется онъ моему воображенію, онъ этимъ болѣе выигрывалъ, чѣмъ проигрывалъ. —

Сдѣлавъ въ комнатѣ три шага, онъ остановился и положилъ лѣвую руку на грудь (въ правой онъ держалъ большой бѣлый посохъ, съ которымъ онъ странствовалъ). Когда я вплоть подошелъ къ нему, онъ ввелъ себя маленькимъ разсказомъ о нуждахъ своего монастыря и бѣдности своего ордена, — онъ сдѣлалъ это такъ просто, такъ мило и такая скромность видна была въ его ліцѣ и взглядахъ, что надо было мнѣ быть заколдовану, чтобы не быть тронуту этимъ. —

Нѣтъ, была лучше причина: мнѣ было предопредѣлено не дать ему ни копѣйки. —

«Да, это правда», сказалъ я, отвѣчая на его поднятіе глазъ кверху, которымъ онъ заключилъ свою просьбу. — «Да, это правда, помогай Богъ тѣмъ, которые не имѣютъ другой помощи, какъ милосердіе людей; но я боюсь, что милосердіе далеко недостаточно для столькихъ безпрестанныхъ и большихъ требованій, которыми утруждаютъ его». Когда я произнесъ слова: «большихъ требованій», взглядъ его упалъ на рукавъ своей рясы — я почувствовалъ всю силу этого довода. — «Я признаю это», сказалъ я — «грубое платье, и то одно въ три года, скудная пища — вещь не важная; но дѣло въ томъ — жалко, что и это добывается вашимъ орденомъ съ такими малыми усиліями, пользуясь частью, составляющей собственность хромыхъ, слѣпыхъ, старыхъ и убогихъ. Узникъ, который ложится на жалкую постель свою, ежедневно считая и пересчитывая дни своего несчастія, изнываетъ по этой-же части, которую вы отнимаете у него. Ежели бы вы были ордена de la merci, вмѣсто того чтобы быть ордена св. Франциска, какъ я ни бѣденъ, — продолжалъ я, указывая на свой чемоданъ, «съ радостью былъ бы онъ открытъ вамъ: для выкупа несчастныхъ». Монахъ поклонился мнѣ. — «Но передъ всѣми другими», заключилъ я, «несчастные нашего отечества имѣютъ преимущество; и я оставилъ тысячи таковыхъ на нашемъ берегу». Монахъ сдѣлалъ движеніе головой, которое ясно выражало его сердечную мысль: «безъ сомнѣнія не въ одномъ нашемъ монастырѣ есть бѣдность, ее довольно во всѣхъ углахъ этого свѣта». — «Но мы различаемъ», сказалъ я, положивъ руку на рукавъ его рясы въ отвѣтъ на его возраженіе: «мы различаемъ, добрый отецъ, тѣхъ, которые ѣдятъ хлѣбъ своихъ трудовъ, и тѣхъ, которые ѣдятъ хлѣбъ, пріобрѣтенный трудами другихъ, имѣя совсѣмъ особый планъ жизни: жить въ бездѣйствіи и невѣжествѣ изъ любви къ Богу».

Бѣдный Францисканецъ не сдѣлалъ никакого возраженія; краска одну минуту покрыла его лицо, но не осталась. Казалось, натура совершенно уничтожила въ немъ начало непріязненности. Онъ мнѣ не показалъ ея. Но выпустивъ изъ руки посохъ, который упалъ на его плечо, и прижавъ съ выраженіемъ покорности обѣ руки къ груди, онъ удалился. —

У меня что то защѣмило въ сердцѣ въ ту самую минуту, какъ онъ затворилъ за собою дверь. Пфа! сказалъ я три раза сряду, стараясь принять видъ беззаботности; но я не могъ этого сделать; каждый непріятный слогъ, произнесенный мною, представлялся опять моему воображенію.

Теперь я разсуждалъ, что я не имѣлъ никакого права на бѣднаго Францисканца; я могъ отказать ему, но одинъ отказъ долженъ былъ быть достаточно непріятенъ безъ прибавленія неучтиваго разговора. Я воображалъ себѣ его сѣдые волосы, пріятное лицо его, казалось, было опять передо мною и учтиво спрашивало меня: какую сдѣлалъ я вамъ обиду? и за что вы со мною такъ обошлись?» Я двадцать ливровъ далъ бы за адвоката. — «Я очень дурно поступилъ», сказалъ я самъ себѣ, «но я только что начинаю свое путешествіе — впродолженіи его я постараюсь выучиться хорошему обхожденію». —

Состояніе человѣка, недовольнаго самимъ собой, имѣетъ выгоду въ томъ отношеніи, что ставитъ въ наилучшую настроенность духа для совершенія покупки; и такъ какъ теперь нельзя путешествовать черезъ Францію и Италію, не имѣя своего экипажа, а природа всегда побуждаетъ къ избранію удобнѣйшаго средства, я вышелъ на каретный дворъ, что бы нанять или купить что нибудь въ этомъ родѣ для моего употребленія: старая désobligeante въ самомъ дальнемъ углу двора съ перваго взгляда привлекла мое вниманіе; я тотчасъ же взошелъ въ нее и найдя ее совершенно удовлетворительной, я велѣлъ сторожу послать ко мнѣ Mons. Dessein, хозяина отеля. Но Mons. Dessein былъ у вечерни. И чтобы не сойдтись лицомъ къ лицу съ Францисканцемъ, котораго я видѣлъ на другомъ концѣ двора въ разговорѣ съ какою то барыней, которая только что пріѣхала въ гостинницу, я задернулъ тафтяную стору между нами и, рѣшившись писать мое путешествіе, вынулъ перо и чернильницу и сталъ писать предисловіе въ désobligeante.