Светлое время ночи - Александр Зорич

Бравые дружинники делали вид, что не замечают дивной сцены в десяти саженях от них. Ибо несгибаемую решимость и надчеловеческую, небесную волю являла сейчас фигура Лагхи Коалары, исходящая кровью на поверженного барона Гинсавер.

Даже Зверда и Шоша не решились вмешаться. Они понимали, что ни помочь, ни помешать Лагхе у них не выйдет. Зато навредить общему делу сейчас можно было одним словом.

– Варанец, твоя любовь к родственникам по языку и расе тронула мое сердце, – выкатив по своему обыкновению нижнюю губу, надменно изрек Вэль-Вира. – Пусть же уходят, да поживее! А я уж попрошу свою родню проявить уважение к временным постояльцам Гинсавера.

– Благодарю тебя, благородный Вэль-Вира, – в тон ему ответил Лагха.

Он не сменил позы, не опустил клевец, из-за чего высокопарная учтивость варанца приобретала дополнительные смысловые измерения:

– Воистину, в тебе есть много царственного. Редко случалось мне встречать подобное стечение добродетелей не только в одном человеке, но даже и в одном гэвенге. Ты честен, умен, чтишь «Эвери» и – надеюсь – умеешь быть не только опасным врагом, но и добрым другом.

Все сказанное Лагхой (кроме, быть может, «опасного врага») было ложью. Но мысленно – мысленно! – Лагха уже сидел в своем кабинете на вершине Свода Равновесия и делал большую политику. А слово «политика» в оринском языке с точностью до одной гласной совпадает со словом «ложь».

– Они бегут! – этот одинокий ликующий крик раздался откуда-то с гребня стены, на котором самые ловкие дружинники Маш-Магарта уже начали понемногу махать мечами.

– Уходят! Отовсюду! Варанцы драпают! – вскоре уже голосили все.

Тот день запомнился Ларафу как худший день его эрхагноррата.

Очень скоро выяснилось, что залп «молний Аюта», от которого он проснулся в первый раз, был не залпом, а взрывом.

Взорвалась огнетворительная смесь. Без нее «молнии» были совершенно бесполезны. Хоть колдуй, хоть ворожи, они не способны были убить и муху.

Конечно, взрывом дело не ограничилось. Занялся пожар, который удалось потушить только час спустя, бросив на тушение всех, способных держать хоть ведро, хоть кружку. Именно зарницу от этого пожара изнасилованное дым-глиной сознание Ларафа приняло за рассветное солнце. В огне погибла львиная доля продовольствия, фураж и палатки в той части разбитого в замковом дворе лагеря, которая примыкала к хозяйственному крылу.

«Пришла беда – отворяй ворота!» – нахмурился Лараф, провожая взглядом двух пехотинцев, которые выволакивали из его покоев тело Кин, которое, не имея времени цацкаться с одеждой, они попросту положили в мешок из-под овса.

Кин умерла на рассвете, не выдержав призрачных лобзаний дым-глины. Маленькое, недоразвитое для ее телосложения сердце не снесло натиска лавины нежданных удовольствий и разорвалось надвое. Когда Лараф проснулся, она была уже мертва.

Нотта, Фафна и Рамен сидели в каморке близ апартаментов Ларафа, нахохлившись, словно галки во время ливня. Никто из них не плакал – они сами чувствовали себя едва живыми.

– Вот так потанцевали, – процедила Нотта, она всегда недолюбливала дурманящие зелья.

– Бывает и хуже, – буркнула Фафна. Это была ее идея насчет дым-глины.

– Да чего разнылись!? Ну ее к Шилолу. У нее изо рта всегда воняло, – отозвалась Рамен. Она недолюбливала Кин.

Итак, объединенные силы Маш-Магарта и Гинсавера были уже под стенами замка. Лараф понял, что пора умолять о помощи «Семь Стоп Ледовоокого». Ибо без этой помощи рассчитывать особо не на что.

Он препоручил общее руководство обороной Валиену окс Ингуру и, вытолкав девочек взашей, взял книгу в руки.

Опустошив свой ум и войдя в столь непростое для разума состояние «непротивления очевидному», Лараф поцеловал оклад своей подруги и, держа ее на весу, открыл.

Пустой разворот. Белый, как спина Рамен. Лараф мгновенно вспотел всем телом. Он успел отвыкнуть от нелюдимости подруги. В последнее время она была с ним довольно приветлива.

Он перевернул страницу. К счастью, страница перевернулась.

На следующем развороте была нарисована отвратительная беспородная шавка. Коротконогая, с вислыми, поросшими редкой шерстью ушами, вся в лишаях. Шавка скалилась на него из Желтого Раздела. Рядом с ней лежала вполне шавочья кучка-кренделек.

Под рисунком он увидел надпись. От надписи шла стрелка, упиравшаяся своей острой мордкой в собачью кучу. Видимо, текст относился именно к ней.

«Сие дарю моему господину

Сие не дым и не глина,

Не яд, не лекарство,

Хватай скорей – и на царство!»

Лараф дважды перечитал стих. Дважды проводил взглядом стрелочку до самой кучи. И покраснел.

«Она, кажется, обиделась, что я эту их… дым-глину нюхал», – догадался Лараф.

В последнее время на него много и часто обижались. Гораздо чаще, чем некогда в Казенном Посаде. Причем обижались почти исключительно женщины. Почему-то Лараф был уверен, что если у книги и есть пол, то этот пол – женский.

– Постой, милая, ну что ты в самом деле, – залепетал Лараф. Этот запев был им отработан еще на Овель. – Я, конечно, подлец. Вчера мне нужно было с тобой поговорить… Но, видишь ли, так получилось… И в этом нет моей вины… Все эти проклятые шлюхи! Пойми, ты, одна ты остаешься моей самой любимой подругой. К Шилолу эту дым-глину! Хочешь, я поклянусь, что больше никогда…

Конечно, Лараф не был уверен в том, что книга его слышит. Скорее, он был уверен в обратном. Но теперь, когда на стенах Гинсавера занималась рукопашная, он уповал на любой, самый мизерный шанс.

Лараф не знал толком, что творится там, за окном. Но он был совершенно уверен, что дела плохи. В такой день, чувствовал Лараф, дела просто не могут идти иначе.

Он был уверен, что сможет вымолить у книги прощение. Он был уверен – это не серьезно. Поскольку помнил: женщины никогда не обижались на него всерьез.

Он попробовал перевернуть страницу. Страница не переворачивалась.

– Ну милая, ну что же ты… – Лараф ласково провел пальцем по псиному хребту.

И тут произошло нечто, что не укладывалось даже в расширенные дым-глиной и магической практикой рамки разумения Ларафа окс Гашаллы.

Шавка вывернула шею, сердито зарычала, высунула вполне объемную, осязаемую голову из страницы и вцепилась Ларафу в палец. Выступила кровь, хрустнула заноготная косточка указательного пальца.

– Эй, ты что!!? – истошно заорал Лараф и затряс кистью.

Хватка шавки не ослабевала. Она держала его палец так, словно была не поеденной лишаями нарисованной дворнягой, а охотничьим псом, натасканным на промысел кабана.

Лараф попробовал еще раз. Было так больно, что он завизжал.

– Отстань! Прекрати! – голосил Лараф. – Клянусь Шилолом, я буду хорошим!

Помогая себе правой ногой, он пытался оторвать книгу от истекающего кровью пальца.

Шлеп! – его усилия все-таки принесли результат. Книга шмякнулась на ковер, на лету захлопнувшись.

– Ты ш ума шошла, шо ли? – подвывая, Лараф засунул палец в рот, чтобы отсосать кровь.

Глаза его заволокло невольными слезами. Боль в раскуроченном пальце была ошеломляющей.

Рот наполнился кровью. Лараф сел на лавку и, обнаружив там кисейное платье покойницы Кин, решил пустить его на перевязку. Когда палец стал похож на мумию, он наконец немного успокоился.

У теперешней глиняной оболочки Лагхи, наряду с множеством ярко выраженных недостатков, имело и некоторые неоспоримые достоинства. Например, она легче переносила потерю большого количества крови и была не столь чувствительна к боли, как настоящее человеческое тело из плоти и крови.

Благодаря этому, Лагха не потерял сознание от избытка боли, когда ему разнесло пол-лица осколком ядра, и не свалился в обморок, расхлестав по снегу едва ли не половину своей «глиняной» – хотя и красной, но все-таки фальшивой – крови.

Поэтому, удовольствовавшись страшной клятвой именем Изначальных гэвенгов Потерянного клана, он оставил в покое барона Вэль-Виру и смог присоединиться к дружине Маш-Магарта, овладевшей южными укреплениями замка.

Оттуда, с гребня стены, Лагха наслаждался повальным бегством своих коллег и соотечественников, ради которого они с Эгином едва нее распростились с жизнью. Эгин, кстати, до сих пор не появлялся, разведчики пока так и не нашли ни его самого, ни хотя бы его останков.

К чести гнорра, это его немного печалило, хотя по безжалостной логике событий Эгин был теперь не очень-то выгоден ему, Лагхе. Все оборачивалось к лучшему, Эгин свою роль сыграл, овладеть своим подлинным телом он, Лагха, скорее всего сможет и сам – если вообще сможет, – и везучий отставной аррум вновь получался лишним гвоздиком в боевой машине любви, которую предстояло являть Овель, Лагхе и многострадальному народу Варана.

Это был тот случай, когда Лагху – по все той же логике событий – должен был устраивать любой исход: и гибель Эгина, и встреча с ним, живым-невредимым. Однако, наблюдая за бегством варанцев, Лагха не раз ловил себя на мысли, что Эгина будет ему сильно не хватать – хотя бы в качестве наидостойнейшего соперника.