Книга о Прашкевиче, или От Изысканного жирафа до Белого мамонта - Александр Етоев

Интересно, насколько сильно менялось твоё представление о будущем (не только личном) по мере взросления и становления как писателя? Ведь оно наверняка менялось… Историческая обстановка тому способствовала. Времена, когда будущее было запланировано и чётко обозначено, остались далеко позади. Нынешние руководители нам чётких хрущёвских установок не дают…

Я действительно всегда смотрел на будущее, как на исключительно свои собственные отношения с целым рядом людей — старых, пожилых, молодых и совсем молодых. Во времена Хрущева нам обещали отдельные квартиры, сытую жизнь, и все такое прочее, только общения тесного не обещали. Зачем болтать лишнее? Сиди — работай. Честно говоря, я всегда так и считал: писатель может и должен творить при любых режимах. Другое дело, когда ты захочешь что-то напечатать из написанного, «сотворенного» тобой. Вот тогда кинется на тебя армия монстров, которые не хотят, чтобы ты много разговаривал.

Само по себе творчество всегда свободно.

Неприятности начинаются с технических процессов.

Поэтому будущее во все годы виделось мне временем общения, с возможностью в любой момент оказаться в Париже или в Магадане, в Вашингтоне или в Пекине. И чтобы везде были друзья, с которыми я могу поговорить об их и о моих успехах, потому что мы и есть мир. На Курилах, когда будущее не просматривалось даже на неделю вперед, и в Новосибирске, когда будущее странно таяло, я всегда был уверен, что МОЕ будущее никто не убьет. Никакая скотина. И так оно и случилось. Вот я прилетел из Парижа, а мои друзья Етоев и Ларионов сочиняют книжку о бывшем тайгинском пацане, а я написал книжку о том же пацане, и с ним же дружит знаменитый американский антрополог Кристи Тёрнер и знаменитый испанец Мануэль Кастельс, и еще много-много чудесных людей.

А знаешь почему?

Я никогда никому не завидовал.

Александр Етоев:

Комментарии к «Беседе седьмой»

Этот комментарий будет не совсем комментарий.

Начну его с небольшого подарка, благо только что облетели елки после долгих новогодних безумств и почти выветрился дух алкоголя из жилищ моих усталых сограждан.

Как известно, Прашкевич активный любитель шахмат.

Где бы я с ним ни встретился, всегда у него под мышкой шахматная доска, которую он использует всегда по прямому назначению, не то что некоторые. Да и в творчестве тема шахмат занимает у него немалое место — вспомните хотя бы «Гибель шахмат», первый вариант «Адского пламени», или цикл повестей об агенте с шахматной фамилией Алехин.

Ну так вот, подарок.

Анекдот, напрямую связанный с темой гибели шахмат.

Позаимствовал я его у небезызвестного Мирослава Немирова, он человек не жадный, поэт, а у поэта сам бог велел заимствовать безвозмездно. «Заманили большевики Алехина в ловушку, стали пытать: «Выдавай тайну, как получается, что ты всех обыгрываешь». Упирался Алехин, скрипел зубами, но в Чека пытать умели, выдал тайну: «Я правой рукой пешку вот так двигаю, допустим е4-е5, а левой — хоп! — у противника туру тырю. Партия в кармане. Совсем часто так делать, конечно, нельзя, засекут — ну, тогда на ничью играю».

С тех пор все чемпионы мира по шахматам стали советские.

Ботвинник, Смыслов, Таль, Петросян, Спасский, Карпов, Каспаров. Выбирали паренька половчее, обучали его наскоро ферзевому гамбиту, защите Каро-Канн, основам эндшпиля, и — мировая шахматная корона опять в СССР. Когда матч на первенство в СССР между советскими гроссмейстерами проходил, оба участника уходили с партии с карманами, набитыми понатыренными фигурами. Говорят, Петросян однажды за партию сумел стырить 24 ладьи!

Но тут появился Фишер. Он своим умом дошел до этого трюка, и еще усовершенствовал: не только тырил чужие фигуры, но еще и стал выставлять свои. Спасского в матче с ним регулярный кондратий хватал: только он стырит коня у Фишера, а у того уже четыре ферзя в матовой атаке на голого короля!

Разгром. Уехала корона за океан.

Но Фишер же был религиозный фанат, играть нечестно ему было и боязно и совестно. Поэтому забоялся он второй раз этот фокус повторять, с Карповым. И — вернулась корона в СССР.

Потом появились компьютеры.

Ну, кибернетики сразу за шахматы: вот мы вам все сейчас заалгоритмизируем!

Ага-ага. Алгоритмизируют, алгоритмизируют, выалгоритмизировать не могут: любой советский рядовой мастер жучит ихний компьютер так, что только дым трубой. Понятно, почему: американцы, по простоте, сделали компьютеру одну железную руку, выдвижную — фигуры передвигать. А тырить-то фишки нечем ему!

Тут один американец, наконец, сообразил, и приделал компьютеру две дополнительных руки, по бокам. И тот одной рукой фишки двигает, а двумя тырит, по-македонски! Вот с тех пор компьютеры в шахматах непобедимы. Пока человек одной рукой с одной стороны тырит, допустим, коня, — компьютер в ответ сразу с обеих сторон по ладье! Тут шахматам и пришел конец в мировом масштабе».

Я, конечно, этот немировский анекдот немножко облагородил, чтобы не смущать дам, если таковые найдутся среди читателей. Но суть передал верно.

По-моему, смешно, как считаешь, Геннадий Мартович?

Перехожу к текущим делам. Они простые: было Слово, и Слово было Богом, потому что Слово есть Бог.

А все, что не от Бога, то — от лукавого.

Прашкевич понимает ход моей мысли верно, несмотря на разницу в часовых поясах и дозе принятого на душу населения алкоголя. Етоев — человек злобный, поелику аз есмь вепс, а вепсы (не путать с чудью) — все как один язычники, живут в лесу и молятся колесу, как минимум. И носят за голенищем нож (финский) — поверьте, не для того, чтобы колбаску на пне порезать. Мы печенью питаемся человеческой. Вепсы мы, а не законопослушанцы-налогоплательщики, и даже на языке поэзии сказано о нас с суровой правдивостью нашим братом меньшим поэтом:

Мы — вепсы, мы — народ такой,Татар с жидами плоше.Где не дотянемся рукой,Там словом отфигошим.

«Отфигошим» — сами понимаете, эвфемизм, иначе — переводя с древнегреческого, — нецензурное, маскирующееся под цензурное…

Теперь о чувстве вины, раз уж сам Геннадий Мартович упомянул это чувство в своей беседе. Первый раз, насколько я помню, такое упоминание было связано с великой Ахматовой, которой юный Прашкевич нанес визит в далеком конце 50-х в городе Ленинграде на улице имени Владимира Ильича Ленина.

«Ей ли было не знать, что Поэзия это, прежде всего, чувство вины» — вот собственные слова Прашкевича, отозвавшегося об этой встрече.