Последний день лета - Андрей Михайлович Подшибякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пришла еще одна пакостная мысль: с исчезновением Шамана им снова будет не на что есть. Саша, конечно, ушел в чем был и оставил свою сумку, в которой лежали пачки бандитских денег, но Новенький ни за что бы туда без разрешения не полез, потому что… Да прекрасно ты везде полезешь, сказал внутренний голос. Когда бабушка начнет чахнуть, когда Машка заплачет от голода, ты…
Новенький вскочил с табуретки, дернул дверь и вышел на 5-ю линию.
Прошел пять шагов в одну сторону, ежась под порывами сырого ветра.
Десять шагов в другую сторону.
Остановился.
Редкие фонари вдруг моргнули и погасли, погрузив Новое поселение в мутный серо-черный мрак.
Степа похолодел и замер, боясь дышать.
Кто-то рядом шаркнул по мокрым палым листьям.
— Тьфу, еб твою, прости что скажешь, — донесся вдруг знакомый голос. — Веерные отключения, ети их душу мать…
Новенький чуть не разрыдался от облегчения: Бычиха!
Чиркнула спичка, озарившая лицо соседки: та вышла за ворота на 5-ю линию и неловко прикуривала сигарету, не прекращая материть безвестных виновников отключения электричества.
Новенький фальшиво кашлянул, привлекая к себе внимание: просто так, без анонса, выруливать из темноты было неудобно, а молча скрыться дома — невежливо. Людка все-таки три недели назад спасла их с Бабой Галей и кошкой от конкретной голодной смерти. Казалось, что было это в незапамятные времена: еще до знакомства с Шаманом, до появления ужасного Шварца, до пробуждения спавшего под курганами…
— Степаха, ты, что ли? — сигарета прикуриваться никак не хотела. — Тю, еб твою, не при детях будь сказано!
— Я, теть Люд.
Новенький подошел поближе и обхватил себя руками за плечи. Было адски холодно, но возвращаться домой не хотелось.
— Фу-у-ух, слава тебе, яйца, — Бычиха запрокинула голову в небо и, щурясь, выпустила изо рта облако табачного дыма.
Степа неожиданно для себя хихикнул: выражения про яйца он раньше не слышал даже от Крюгера — большого любителя изощренных матюков и неприличных присказок.
— Смешно дураку, что уши в жопе, — ответила Бычиха и сама хрюкнула от смеха. — Фу, Степах, хоть душу отведу. Постой две минуты. Бык, прости господи, совсем поехал, на нервы мне действует психами своими — то не то, это не это, из города надо двигать, покоцают нас всех к свиньям собачьим и глазом не моргнут… Сам пусть двигает, заебал, не при детях будь сказано…
Этот монолог продолжался достаточно долго. Соседке было, конечно, неважно, слушает ее Новенький или нет: ей нужно было выпустить, выговорить раздражение — и поглубже спрятать ее собственное беспричинное знание, что муж прав, и жизни на Нахаловке им больше не будет.
А Степу просто успокаивал обычный человеческий голос, произносящий обычные человеческие слова вперемешку с обычными человеческими матюками.
— …Надо было тогда еще разводиться, когда Наташка родилась только. Я ж тогда была о-го-го, пиздец с кисточкой — это сейчас разожралась с кабаном этим вонючим. То пельмени ему лепи, то пироги, блять, с расстегаями… А тогда бы и с прицепом оторвали, не при детях будь сказано… Жила бы сейчас, горя не знала, с непьющим и положительным. Хотя скучно с положительными, сама бы съебла, да обратно к этому. Я ж себя знаю! Чуть как всё будто бы хорошо, так у меня сра…
Бычиха прервалась не на полуслове, а как бы на полузвуке — словно тоже попала под внезапное веерное отключение.
Уже зная, чтó он сейчас увидит, трясущийся Новенький поднял глаза.
Сигарета освещала неестественно широкую улыбку.
Степа дернулся было бежать, но ноги не слушались. Да и бежать, как он уже понимал, было бессмысленно.
Сигарета кувыркнулась в лужу и с шипением погасла.
Стало очень темно и тихо.
— Я допустил всего одну, но огромную ошибку, — сказал паучий голос. — Хотя стоило бы давно догадаться, что вы слишком цените свои жизни, слишком отчаянно цепляетесь за бездну страданий, в которую бесконечно ввергаете или сами себя, или друг друга.
— Что тебе надо? — выдавил Новенький. — Уходи!
— Пока я спал, вы забыли, зачем нужны жертвоприношения.
Степа вдруг понял: несмотря на все пережитые им страдания, несмотря на весь кошмар последних недель, несмотря на ад, в который превратилась его жизнь, — он никогда не слышал слов страшнее.
Он хотел было что-то ответить — но не смог разжать до боли в висках стиснутые челюсти.
— Я теряю силы, — продолжала оболочка Бычихи. — Я слабею. А я ведь так мало для вас еще сделал… Ваш мир голоден. Я бы сказал, что он перемелет вас в своих челюстях, — но он уже почти вас доел. Вас осталось совсем немного. Вас уже почти нет. Только я могу вас спасти, потому что мой голод намного сильнее, чем голод вашего мира.
Новенький осознал, что демон прав.
Страх вдруг ушел. Стало одиноко и очень тоскливо.
— Я не знаю, что мне делать, — тихо заплакал Степа.
— Мне нужна жизнь. Всего одна. Кто-то из вас должен убить себя в мою честь. Пожертвовать собой ради друзей.
84
— Опять Юра хулиганит?.. Заходи, Санечек, — дядя Армен имел привычку подергивать щекой, отчего его усы, казалось, жили отдельной от мимики всего остального лица жизнью.
Шаман решился пойти к соседям не сразу — после всего, что произошло дома, хотелось поскорее вернуться в город и… Что делать в городе, он не знал. Ясности по поводу Лехи не прибавилось; опасность, судя по всему, никуда не делась; и как смотреть в глаза Новенькому после такого резкого отскока?
Возобладал здравый смысл: на автобусе возвращаться был не вариант (на автовокзале наверняка всё еще ошивался Амел), на попутки у него не было денег, а от вчерашнего забега закрывались глаза, дергались все мышцы и пакостно тянуло в животе, словно в розовой вате он по незнанке наелся какой-то дряни. Надо было еще поспать и прийти в себя — а сделать это можно было только у соседей.
Тетя Диана, которая в такой ситуации раньше раскудахталась бы и бросилась готовить обожаемую Шаманом яичницу с суджуком, молча стрельнула на него глазами из кухни и скрылась, даже толком не поздоровавшись.
Дядя Армен выглядел почему-то виноватым.
— Ты, брат, не обижайся на него. Отец — он по-любому отец, даже когда ведет себя не как полагается. А то, что ты ему, а он тебе потом…
Он потерял мысль и осекся.
