«Крот» в генеральских лампасах - Чиков Владимир

Д.: В июне 1980 года состоялась последняя ваша встреча с Вольдемаром Скотцко. Какое-то задание на Москву он дал вам тогда?

П.: Перед отъездом из Дели американец снабдил меня еще одним быстродействующим радиопередатчиком «Брест», дал график связи, брелок с вшитой в его подложку инструкцией на случай моего выезда за границу и тысячу долларов на расходы, если вдруг окажусь за рубежом на незаконном основании. Способ поддержания связи на территории СССР оставался прежний — тайники и радиосвязь. Конкретного задания не было, давалось лишь общее, глобального плана. Наверное, ЦРУ предчувствовало мое разоблачение и потому не стало особо озадачивать меня. Да и сам я, собираясь к отъезду в Москву, интуитивно чувствовал, что возвращаться из отпуска не придется, и потому захватил с собой все наиболее ценное и все то, что могло скомпрометировать меня по работе в Дели.

Д.: Теперь дайте показания, как сложилась ваша судьба в Москве?

П.: Находясь в отпуске в Москве, я стал систематически обнаруживать признаки проявляемого к своей персоне пристального внимания со стороны КГБ. На основе их интенсивности я понял, что против меня ведется оперативная разработка. Понять это не составляло особого труда, поскольку за моими плечами было уже более тридцати лет работы в разведке. Подтверждалось это и такими «проколами» КГБ, как ничем не обоснованный таможенный досмотр прибывших из-за границы личных вещей генерала-дипломата, периодически появлявшийся за мной «хвост», установление в квартире техники слухового контроля и так далее. К этому, безусловно, относились и другие признаки. Например, поведение коллег при встречах со мной — некоторые из них стали сторониться меня, отворачиваться и не отдавать честь как старшему офицеру. Потом неожиданно сообщили о том, что из КГБ поступил документ, компрометирующий меня перед индийскими спецслужбами. Что индийская контрразведка может якобы арестовать или выдворить меня из страны. С этого момента и овладела мной знобкая, неотвязная тревога. Стало понятно, что прессинг в отношении меня далеко не случаен. А за неделю до окончания отпуска в принудительном порядке направили на диспансеризацию и сразу же госпитализировали. После выхода из госпиталя известили о том, что «по состоянию здоровья» я отстранен от дальнейшей командировки в Индию и переведен на участок работы, не связанный с секретами. То есть в Институт русского языка имени Пушкина. А спустя еще некоторое время меня уволили в запас. КГБ тем временем продолжало, можно сказать, открыто контролировать меня. Поэтому о поддержании связи с американцами в Москве я уже не помышлял и, как говорится, вынужден был залечь на дно. Тогда же предпринял срочные меры по ликвидации уликовых материалов, хранившихся в доме матери, на квартире и на даче. О некоторых местах их хранения я, конечно, забыл. Разумеется, избавился я и от двух быстродействующих радиопередатчиков «Брест». Я вывез их на дачу и размолотил там на камне, а остатки сжег в бочке для мусора. Помню, оставались где-то инструкции по восстановлению связи с американцами как в Москве, так и за границей в случае моего выезда туда…

Бросив взгляд на часы, которые показывали уже позднее время, Духанин спешно дописал протокол допроса и, подавая его на подпись Полякову, сообщил:

— Мы вышли с вами, Дмитрий Федорович, на финишную прямую, осталось провести два заключительных допроса.

Каждый протокол, который Духанин ухитрялся печатать на своей американской машинке марки «Ай-Би-Эм», представлял что-то невообразимое по своему содержанию. Так много было разной информации, оперативно значимой и порой, казалось, не очень связанной друг с другом. Но нет, это были протоколы, всегда посвященные конкретным вопросам, полные внутренней логики, последовательные и написанные хорошим, грамотным языком.

Перед двумя заключительными допросами Духанин, чтобы не упустить что-то важное для уголовного дела, в течение нескольких дней перечитывал материалы следственного процесса — это более четырехсот протоколов, справок, первичных анализов, заключений экспертиз, письменных заявлений обвиняемого, выписки из материалов оперативной разработки «Дипломат» и его переписки с Центром. Чтобы лучше понять, какие основные мотивы подвигли Полякова к предательству, Александр Сергеевич решил собрать их воедино в одном следственном документе.

Пригласив на предпоследний допрос генерала, он попросил его дать еще раз конкретные показания, что вынудило его инициативно пойти на услужение американским спецслужбам и продавать им секреты родной страны.

— Надо же! — удивился Поляков. — Ну и ну! Нарочно не придумаешь, американцы не могли никак понять побудительные мотивы сотрудничества с ними, а теперь вот и вы о том же самом. Вам я, Александр Сергеевич, называл их по ходу допросов несколько раз. Странно все же, почему моим объяснениям не верит ни одна из противоположных сторон — ни ЦРУ за время двадцатипятилетнего сотрудничества, нивы за все время следственного процесса…

— Да, это может показаться сданным, что ЦРУ за четверть века не могло вас понять. Если это действительно так, то чего же вы хотите от меня?! Всего-то за девять месяцев работы со мной?! Вы сотрудничали со следствием по времени почти в двадцать раз меньше!

— А по количеству встреч со мной вы, Александр Сергеевич, превзошли американских операторов, если я не ошибаюсь, почти в десять раз.

— Может быть, это и так, — согласился следователь. — А если говорить всерьез, то все дело в том, что по ходу допросов вы действительно не раз упоминали причины своего предательства. Но при таком разбросе показаний по всем протоколам допроса, а их за полтора года набирается более четырехсот, мне не хотелось бы тратить много времени на поиски конкретных ваших высказываний. Мне надо собрать их, сосредоточить в одном протоколе.

— В таком случае я прошу предоставить мне возможность изложить показания собственноручно.

Духанин, согласно кивнув, сказал:

— Что ж, на основании 160-й статьи Уголовно-процессуального кодекса РСФСР вам предоставляется такая возможность.

Письменные показания Д. Ф. Полякова о мотивах измены Родине

Изменения в моих взглядах начали происходить во время второй по счету загранкомандировки в США под воздействием причин идейно-политического характера. Пребывание в Америке привело меня к коренному пересмотру взглядов на жизнь, крушению личных идеалов и утрате самого содержания дальнейшего существования. Как у человека, выросшего в Советском Союзе и воевавшего за победу в Великой Отечественной войне, у меня не было желания и стремления принимать капиталистический образ жизни. Я был тогда, как и все советские люди, пропитан такими идеями, которые делали меня чуждым Западу. Поэтому о мотивах принятого решения перейти на сторону американцев однозначно сказать не могу. Причин было много, и все они продиктованы соображениями идейнополитического характера. Среди них не последними были события, которые особенно потрясли мое воображение. Прежде всего, это глубокое разочарование в руководителе Советского государства Никите Хрущёве, с которым мне довелось пообщаться во время его первого визита в США.

На секретной встрече с партищшактивом в Нью-Йорке Хрущёв заявил, что только дураки могут верить в мирное сосуществование антагонистических систем. Он сказалтогда, что мы дадим существовать капитализму только до той поры, пока не сможем задушить его. Цитирую, конечно, не дословно, так как эту тему он развивал пространно, обвиняя работников МИДа в мягкотелости и аполитичности. Его высказывания носили в то время явно агрессивный характер.

После таких его выступлений у меня появилось желание найти контакт со спецслужбами США, чтобы довести через них до администрации США информацию о том, как понимает проблему «мирного сосуществования» первый коммунист планеты.

Повторяю, что мои убеждения формировались исподволь, начиная с 1960-х годов. Основой для их формирования были наблюдения за состоянием жизни в США, знакомство с жизнью европейских государств по материалам прессы, с директивными материалами и речами представителей разных стран в ООН.