Пушкин - Леонид Гроссман

Это был подлинный голос новой власти; уже не «Титово милосердие», а облеченное в холодную форму официальной учтивости строжайшее распоряжение, еле прикрывающее лощеными выражениями недовольство и подозрительность начальства. Такой именно тон прочно установится в отношениях николаевского правительства к поэту и сохранится до самого конца. «Вы всегда на больших дорогах», — лично заявит Бенкендорф Пушкину, а царю сообщит о нем свое подлинное мнение: «Он все-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и речи, то это будет выгодно».

Заняться в суете московской жизни порученным ему сочинением Пушкин не мог; он решил выполнить заданный урок в Михайловском, куда необходимо было вернуться для устройства дел перед окончательным переездом в Москву.

Трактат о воспитании был написан в несколько дней, без общего плана, без заботы о композиции и стройном развитии темы, без обычных качеств пушкинской прозы с ее энергичными и окончательными формулировками, с ее остроумием и изяществом. В самой методике построения своей записки он как бы выразил свой протест против «высочайше» навязанной темы. Сам поэт не придавал своему докладу творческого значения и никогда не пытался довести его до печати и читателей.

Но и в таком вынужденном заявлении Пушкин сумел сохранить некоторые живые и ценные положения. Он горячо отстаивает «просвещение», защищает ланкастерские школы, отмену телесных наказаний в школах, тщательное изучение русской истории. Он призывает педагогов «не хитрить, не искажать республиканских рассуждений». Основная политическая позиция автора статьи отвечала его сложившимся за последние годы воззрениям о необходимости творить историю с полным учетом реальных сил и фактических возможностей, она только получала здесь более резкое и несколько официальное выражение.

Пушкину это давалось не легко. Недаром перед отъездом из Михайловского, 23 ноября 1826 года, он записывает строки, с поразительной ясностью и полнотой выражающие чувство, которое уже до конца не перестает владеть им, — потребность ухода от официальных почестей в творческое одиночество:

Как счастлив я, когда могу покинутьДокучный шум столицы и двораИ убежать в пустынные дубравы,На берега сих молчаливых вод…

Но жизнь деспотически разрушала эти влечения. Закончив записку «О народном воспитании», Пушкин собирается в отъезд и в конце ноября уже находится в Пскове. Здесь он получает через Адеркаса письмо Бенкендорфа. По существу, это был выговор за оставление без ответа сентябрьского письма начальника III отделения и за общественные чтения «Бориса Годунова» в Москве. Пушкин в ответ и оправдание отсылает Бенкендорфу рукопись своей трагедии «в том самом виде, как она была читана», для заключения о судьбе его произведения.

Разъезды по северным уездам вводят в поэзию Пушкина новую тему — большую русскую дорогу. В конце двадцатых годов, а затем и в тридцатые годы в его лирике, новелле, романе начинал звучать мотив примитивного путешествия на почтовых и перекладных по размытым трактам, вдоль полосатых верст, шлагбаумов с инвалидами и станционных домиков с их забитыми смотрителями. Этой докучной теме «дорожных жалоб» придает неожиданный драматизм главная угроза зимних поездок — метели. С исключительной силой раскрыты тоска и тревога путника, захваченного снежной бурей, в знаменитых «Бесах» (1829), где мотив народных поверий, простодушно высказанный ямщиком («в поле бес нас водит, видно»), вырастает в жуткую звуковую и зрительную картину зимней вьюги, сказочно одушевленной диким хороводом бесовских орд. Это один из гениальнейших опытов Пушкина в плане переработки фольклорной фантастики, развернутой здесь на привычном фоне зимнего пейзажа северных равнин и переходящий под конец в страшную символику огромной страны, над которой «бесконечны, безобразны» кружатся рати злых и неуловимых сил:

Мчатся бесы рой за роемВ беспредельной вышине,Визгом жалобным и воемНадрывая сердце мне…

Задержавшись в Пскове, Пушкин только 19 декабря вечером приезжает в Москву. Здесь происходит второй акт начавшейся драмы — «дружбы» с правительством, — которая уже становилась непрерывной борьбой за независимость, самостоятельность и писательское достоинство. Обращаясь весной 1826 года из Михайловского к верховной власти, Пушкин рассчитывал в лучшем случае на освобождение в обычном, общепринятом порядке путем соответствующей резолюции. Он не мог предвидеть той «личной милости», в какую намеренно превратили этот официальный акт с целью покрепче связать вольнодумного автора моральными обязательствами.

С точки зрения правительственных кругов, Пушкин как поэт был обязан «воспеть» своего верховного благодетеля. В обществе, хорошо знавшем эти неустранимые правила общения с двором, даже ходили слухи, что Пушкин в самом кабинете Николая, узнав о своем прощении, тут же экспромтом написал ему хвалебное посвящение.

Но ни в этот момент, ни в ближайшие месяцы поэт не смог заставить себя выполнить эту тяжелую обязанность. Александру I он «подсвистывал до самого гроба», о Николае I он соглашался молчать, сохраняя про себя образ своих мыслей. Теперь же, после приема 8 сентября, он не имел права хранить молчание. Но только в конце декабря Пушкин решается, наконец, на этот мучительный шаг и пишет свои «Стансы».

В надежде славы и добраГляжу вперед я без боязни…

Как и в лицейские годы, когда ему предлагали писать оды принцам, он обратился к истории и сосредоточился на замечательном героическом образе прошлого. Пусть аналогия с Петром I здесь грешила крайней натяжкой, все же она освобождала автора от необходимости дать персональную характеристику «царствующего монарха», писать его парадный портрет в бенгальском освещении придворной лести. Пушкин в трех строфах дает выпуклый образ Петра-правителя и завершает свою хвалу любимому герою простым и сугубо лаконическим выводом: «Семейным сходством будь же горд»; за этим уже следовали собственно некоторые советы поэта царю всячески укреплять это счастливое сходство. Трудно было в подобном жанре быть менее льстивым.

Лишь значительно позже это стихотворение было понято как заступничество за декабристов и призыв к реформам[6]. Современники же Пушкина этих нот не расслышали. Напротив, оптимизм поэта находился в противоречии с настроением передовых кругов, разгромленных Николаем. «Будущее являлось более чем грустным и тревожным», — характеризует общие переживания осенью 1826 года Кошелев; стансы Николаю I расходились с этим подавленным настроением и не могли встретить общественного сочувствия.