Огненный всадник - Михаил Голденков

1 января 1655 года Поклонский перебрался в Могилев, в Луполово и Заречье, откуда делал редкие вылазки на расположения литвинов. Золотаренко заперся в Новом Быхове, а Ромодановский все еще не появлялся. 4 января двадцать четыре тысячи ратников Радзивилла, Гонсевского, князя Несвижского и долгожданного и непонятно где все это время пропадавшего Павла Сапеги пошли на штурм Нового Быхова, но с ходу одолеть фортецию не удалось, в основном из-за плохого взаимодействия: на штурм пошли лишь драгуны Богуслава Радзивилла, а левое крыло Гонсевского и коронного полковника Вольфа в это время бездействовало.

Слуцкий князь, видимо, засидевшийся без дела, лично повел драгун на стены. Не обращая внимания на свист пуль и ядер, драгуны бесстрашно подскакивали к стенам, стреляли по московитам через дыры. Богуслав, в нарядном камзоле и шляпе, словно собрался на бал, не обращая внимания на опасность, подбежал к небольшому пролому, из которого торчал мушкет стрельца, и пырнул туда шпагой. Крик поверженного врага дал понять, что клинок нашел свою цель. Но и драгуны падали под огнем из амбразур. Без существенного пролома в стене огонь пеших драгун не смог принести большой пользы.

— Адыходзім! — приказал тогда Богуслав, и литвины, забирая раненых и убитых, отхлынули от упрямых стен города.

Началась осада, в течение которой казаки делали неудачные для себя вылазки. Кажется, литвинская армия полностью уповала на то, что московское войско не способно грамотно атаковать. Это ложное убеждение чуть было не погубило Михала. Однажды среди ночи его разбудила стрельба и крики. Казаки вновь совершили вылазку. Часовые либо проморгали, либо были «сняты» казаками.

— Бегите, пан, спасайтесь! — подскочил к Михалу офицер с белым, как полотно, лицом. Несвижский ординат, полуодетый, без головного убора вскочил на коня и бросился в лагерь основных сил, куца казаки точно бы не сунулись. Туда же бежали и все его солдаты… В этом неудачном ночном бою полковника подразделения Михала, поляка Пшипковского, дважды ранило. Недовольный делами под Новым Быховом, Януш Радзивилл решил плюнуть на эту крепость, оставил заслон, а сам пошел на Могилев.

Глава 20 Могилевский тупик

Практически весь студеный январь, когда даже звери мерзли в лесах и выходили поживиться к хуторам и окраинным деревенским хатам, армия бездействовала. Порой Кмитич даже скучал по лихому сентябрю, когда он громил отряды захватчиков по всем дорогам и вескам. Его бы очень обрадовала весть о том, что в его родном городе оршанцы подняли восстание, но узнает об этом пан Кмитич еще не скоро. Сейчас же своими ледяными оковами все сковал необычайно сильный мороз. Тяжелый иней обламывал ветки деревьев, а наст на сугробах лежал толщиной в два кулака. Кмитич в один из вечеров на радость деревенской малышне даже вырезал из плотного наста маски с длинными носами и вешал их на заборы для отпугивания злых духов, сожалея, что не делал этого на Коляды.

Морозные вечера, когда холодный воздух на улице обжигал ноздри и горло, гетман и Кмитич коротали за чаркой крамбамбули и говорили о женщинах, а Кмитич вспоминал свою любимую Иоанну, читая гетману португальского поэта Луиса де Камоэнса, которого так любила его возлюбленная:

Уйдет зима, уйдут снега, морозы,И мир весенний вновь придет…

— Эхе-хе, и какие же там у них в Португалии, к чертям собачьим, морозы?! Какие снега! Сюда бы этого де Камоэнса хотя бы на пару часов. Вот бы прочувствовал! — бурчал уже изрядно выпивший гетман, поблескивая красной лысиной. — Этот Камоэнс что, может, и жил где у нас, что так зиму хорошо знает?

— Да где там! — недовольно отвечал уже изрядно хмельной Кмитич. — Служил простым солдатом в Марокко. Потом из-за дуэли был приговорен к смерти, но приговор изменили на ссылку в Индию, тоже воевать. Там и написал он свою знаменитую «Лузиаду».

— Почти как наш Богуслав, — усмехнулся гетман, — и вот где же он там, скажи мне, сябр, в Марокко или Индии, снег да морозы нашел, а?

— Опять хочу в Индию, пан гетман.

— Неужели и ты там успел побывать? — удивлялся Радзивилл, подливая крамбамбули себе, Кмитичу и почти уже уснувшему священнику, подперевшему кулаком щеку и сидящего с закрытыми глазами.

— Не успел, но мечтать уже мечтал. Там так красиво! Слоны, обезьяны, пальмы, жара… А женщины какие! С голыми животами в шароварах танцуют, извиваясь всем телом. Мой знаменитый братец Миколай как-то купил книгу индийскую у какого-то персидского купца. Не оригинал, а копию переписанную, но все равно занимательную. От меня книгу всегда скрывали, но в шестнадцать лет я ее все же полистал. Во народ индийцы! Не делают никакой тайны из отношений между мужчиной и женщиной! Даже наоборот — учат! Там в книге такие картинки, пан гетман, были! Всяческие позы занятия любовью! И сидя, и лежа, и стоя на руках! Меня все это жутко впечатлило! До сей поры вспоминаю ту книгу и думаю, вот бы в Индию съездить!

— Ха! — гетман покрутил головой, словно уже давным-давно изъездил всю эту Индию вдоль и поперек. — Ты лучше в московитский город Валдай поезжай!

— Зачем?

— А затем, сябр, что тамошние бабы вытворяют почище, чем в твоей Индии! Слушай! Лет это было двадцать назад. Я был молод, такой же высокий, как сейчас, но куда как более стройный, красивый да горячий и охоч да паненок молодых, должен признаться. Так вот, разгромили мы в 1633 году армию московскую. Захватили весь обоз со знаменами и даже жену их князя Белова. Ну, я же знаю, что Беловы род прусский, почти наш родной, поэтому я и приказал своим жавнерам очень аккуратно обращаться с пленной панной Беловой. Выделил ей отдельные хоромы, со служанкой, кою мы тоже захватили. И вот пришел я к ней в гости, так сказать, с проверкой, все ли в порядке, а на меня… смотрит пугало огородное! Я аж назад подался со страху. Стоит эта баба, а ее лицо словно в миску с мукой обмакнули, затем свеклой румяны навели да поверху муки белой черным брови нарисовали. Говорит мне, мол, модно же так у нас, да и у вас, в Европе. Я ей отвечаю, что модно было, но не так совсем. И даже когда и было модно, то белила на лица наносили аккуратно, тонко, чтобы кожа просто бледной была, да мушки или прожилки тонкими кисточками рисовали. «Ну, а ты, — говорю ей, не стесняясь при этом на правах победителя, — как пугало огородное. Смывай все, дура!» — и вышел. Она умылась, расстроилась, правда. Пришел я опять. Смотрю, красивая панна. И зачем было лицо белилами грубыми портить да углем брови рисовать, когда свои как дуги! Только, конечно, не нашей она славянской красоты: лицо скуластое, круглое, нос приплюснутый, а светло-серые очи чуть раскосой формы как-то слишком уж широко поставлены. Мочки ушей — длинные какие-то. Однако про мочки потом. Но все равно красива, шельма. Тем более что я уже по женщинам истосковался порядком. Все война да война. А у нее кожа лица нежная, глазищи смотрят томно, волосы как струи свежего пива.