Первая мировая война в 211 эпизодах - Петер Энглунд

Ровно три часа ночи. Немецкая пунктуальность.

Теперь, когда все позади, Лобанова-Ростовского начинает трясти. Он дрожит так, что весь покрывается потом.

Этой ночью больше ничего не происходит.

Суббота, 16 сентября 1916 года

Мишель Корде работает допоздна в министерстве в Париже

Ранняя осень. Высокое чистое небо. Газеты, как обычно, раздражают его. Первые полосы пестрят жирными заголовками о новых победах союзников. И только на третьей полосе он замечает печальную новость. Три строчки о том, что румынская армия продолжает отступать.

Больше ничего. Корде только что прочитал письмо, написанное одним полковником, в котором рассказывалось о кошмарном событии, недавно произошедшем в Вердене, где все еще продолжалось сражение, пусть даже менее ожесточенное. (Неделю назад французские войска атаковали Дуамон и захватили несколько окопов. Два дня назад немцы предприняли контрнаступление. Одновременно с этим пробудились от спячки участники сражения на Сомме. Вчера там на фронте была впервые использована новая военная техника: речь шла о танке, оснащенном орудиями и пулеметами, покрытом стальной броней, на гусеничном ходу.) Неиспользовавшийся железнодорожный туннель под Таваннами давно уже служил войскам убежищем, квартирами и складом боеприпасов. Здесь всегда было полно народу: солдаты, отставшие от своих частей, или те, кто прятались от постоянного артобстрела. В ночь на 5 сентября склад боеприпасов взорвался, и в огне пожара погибло от пятисот до семисот солдат. Пресса ни словом не обмолвилась об этом происшествии. (О нем даже не доложили политическому руководству.)

Существовала жесткая и всеохватывающая цензура, ее правила нельзя было обойти[213]. В газетах нередко встречались белые пустоты, зияющие после того, как из номера в последнюю секунду снимали некоторые статьи. Речь шла также о семантических манипуляциях, граничащих с нелепостью. Авторов, использовавших выражение “после мира”, заставляли писать “послевоенный период”. Один его знакомый коллега, работавший в смежном министерстве, сумел на днях убедить газеты перестать использовать слово “конные состязания” и писать вместо этого “отбор коней”. “Мы спасены!” — фыркает Корде.

Но больше всего его раздражают не сама цензура или языковые правила, а тот факт, что журналисты столь охотно позволили превратить себя в рупор идей политиков-националистов и твердолобых военных. Корде пишет в своем дневнике:

Французская пресса никогда не откроет правды, даже той правды, которая возможна в условиях цензуры. Вместо этого она бомбардирует нас пафосной болтовней, оптимизмом, систематическим очернением врага, решительно скрывая от нас ужасы и горести войны, — скрывая все под маской морализаторского идеализма!

Слово являлось стратегическим сырьем на войне.

После обеда Корде решил прогуляться к министерству пешком. На бульваре ему встретились прибывшие в отпуск израненные, увешанные медалями офицеры: “Казалось, они вернулись сюда за тем, чтобы получить в награду восхищенные взгляды”. Он проходит мимо очередей в бакалейные лавки. До сих пор непреложным аргументом пропаганды было то, что немцы во всем нуждаются, тогда как во Франции все есть. Теперь нехватку продовольствия ощущают и французы. Трудно достать сахар, масло продается только по сто граммов, апельсины вообще исчезли с прилавков. Вместе с тем город приобрел новые черты с появлением нуворишей, “новых богатых”. Их называли еще NR. Это были акулы черного рынка, спекулянты, все те, кто наживался на военных контрактах, или на нехватке товаров, или на чем-нибудь еще. Нувориши являлись завсегдатаями ресторанов, ели самые дорогие блюда и пили самые изысканные напитки. Ювелирам редко когда удавалось продавать столько драгоценностей. Дамская мода пышна и роскошна. О войне почти не вспоминают. По крайней мере, низшие классы.

В этот вечер Мишель Корде работает допоздна. Он со своим коллегой из министерства образования долго корпит над докладом для комитета по изобретениям. Доклад готов только к двум часам ночи.

Понедельник, 18 сентября 1916 года

Павел фон Герих покидает передовую под Бубновом

Осенняя ночь. Осенняя тьма. Наконец-то смена! Им выпали нелегкие деньки. Новое масштабное наступление провалилось. Позавчера полк потерял 2500 человек за 20 минут. А всю вчерашнюю ночь они были заняты тем, что собирали убитых и раненых с немецкой колючей проволоки. И все это под обстрелом и при свете сигнальных ракет. Их окоп находится под интенсивным артиллерийским огнем. Множество раз Павел фон Герих оказывался на волосок от гибели. Ему было трудно передвигаться. Он остался единственным нераненым офицером в батальоне. (Во всем полку таких оставалось всего шесть.) Они пережили газовую атаку. Один из его солдат тронулся умом. В течение двух дней они не получали никакой еды.

Фон Герих вновь стал командиром батальона (исполняющим обязанности), несмотря на свои недуги: гвардейский корпус в последнее время понес колоссальные потери, в том числе среди офицеров, так что выбирать не приходилось. И когда появились представители 3-го полка и сообщили, что пришли им на смену, все несказанно обрадовались, и фон Герих тоже. Вывод личного состава осуществлялся чрезвычайно осторожно. Солдаты попарно покидали окопы, получив приказ собраться по ротам в километре отсюда, в рощице. Они не хотели, чтобы их обнаружили. Позже они шли через изрытое воронками от снарядов поле, и он ощущал миндальный запах хлора.

Днем фон Гериха отвезли на подводе в Луцк. Он не был ранен, но просто-напросто исчерпал все свои силы, был на грани коллапса. В тот же вечер его погрузили на санитарный поезд, идущий в Петроград. Он горевал при мысли о том, что оставляет своих солдат, тех, кто уцелел, и особенно свою старую роту, 14-ю, которая попрощалась с ним, когда его увозили. “Но мысль о доме вытеснила все горькие чувства, и под свист паровоза я с наслаждением откинулся на мягкие подушки”.

♦

Через несколько дней он перелистывал газеты и, к своему удивлению, обнаружил, что о большой наступательной операции, повлекшей за собой такие потери, не написано ни слова. Вместо этого кратко сообщалось, что “ничего значительного не происходило”.

Сентябрьский день 1916 года

Пал Келемен посещает привокзальный ресторан в Саторальяуйхели

Кое-как исцелившись от малярии и отдохнув за время долгого периода реабилитации — были и посещения церкви, и кутежи, — он вернулся на более легкую службу. Сегодня он едет с Закарпатского фронта, из Ужока, куда он поставил партию вьючных лошадей. В Ужоке капитан пехоты, в обмен на новенькие шикарные ботфорты из золотисто-коричневой кожи, предоставил ему первый настоящий отпуск за последние полтора года. Он поедет в Будапешт. У Келемена прекрасное настроение.