Добронега - Владимир Романовский

— Плохи дела, Владимир, — сказал Александр. — Выход есть, но тебе он не понравится.

— Добрыня…

— Подожди. Добрыня — это частности.

Владимир вытаращил на него глаза.

— Частности?

— Да, — жестко сказал Александр. — Когда у нас с тобой найдется время погоревать о Добрыне, погорюем, не бойся. Я его, между прочим, тоже знал с очень давних пор. Но сейчас времени нет. Положение твое, князь, безвыходное.

— Да… — неопределенно сказал Владимир.

— Не да, а действительно безвыходное. Дело в том, что, похоже, ты потерял власть.

Владимир затравленно посмотрел на него. Ему и самому приходила в голову такая мысль, но он не хотел ее, гнал от себя, пытался над ней смеяться. Он, Владимир, потерял власть? Глупо.

— Правитель остается правителем до тех пор, пока его воспринимает всерьез бесспорное большинство, — сказал Александр, морщась. — Н-да, оригинальная мысль… Ну да ладно… Ты больше не правитель. Просто потому, что в этом городе, как видишь, уже начали драться за престол. То есть, тебя как бы нет. Святополк прячется и ждет вестей. Мария ждет вестей. Болеслав у себя в Гнезно, если, конечно, он именно туда уехал, ждет вестей. Неустрашимые колеблются — кого поддержать. Ярослав… — Александр покривился. — Даже говорить не хочется. Я его давеча хвалил, и именно поэтому теперь опасаюсь. И Новгород…

— О чем говорить? Ярослав в Новгороде…

— Ярослав не в Новгороде, но дело не в этом. Есть еще и правитель Новгорода. Не Ярослав, Ярославу Новгород не особо-то и нужен, но настоящий властелин Новгорода.

— Это кто?

— Житник.

— Первый раз слышу.

— Это потому, что ты больше не правитель.

— Что ты мелешь!

— Кто-то из них убил Добрыню. Все равно кто. Тебе нужно кое-что понять. Уж постарайся. Тебя убьют скоро — любые из этих сил, просто между делом. Понимаешь?

— Ты что, пугаешь меня, что ли?

— Между делом. Когда у них найдется на это время. Тебя. И Бориса.

— При чем тут Борис? — спросил Владимир, холодея.

— Путается под ногами. Мешает.

А ведь похоже, подумал Владимир, еще больше холодея. Когда именно я потерял власть? Недавно. Когда я отдал приказ собирать войска, власть у меня еще была, это точно. Сегодня власти нет. Что будет с Борисом! Он где-то там… охотится на печенегов… там его и найдут! Надо ехать, спасать… Но как? С кем?

— Как мало верных людей! — пожаловался он.

— Да, — подтвердил Александр. — Позор какой-то. Все продажные. Тебе нужно собираться в Берестово. Один больше никуда не ходи. Я все время буду с тобой. — Он вдруг выругался. — Diabolo! Мало. Меня одного — мало. Еще бы кого-нибудь, или двух. Ладно. Я могу тебя спасти. Не власть твою, но тебя. И Бориса. Понимаешь?

— Я поговорю с воеводами.

— Добрыня тоже говорил с ними — и видишь, чем кончилось. Теряя власть, правитель теряет также и неприкосновенность. Никакие воеводы не защитят тебя от стрелы, пущенной с пятидесяти шагов, от ножа или сверда ночью, от яда, подсыпанного в блюдо в обеденное время.

— Что ты предлагаешь?

— Я предлагаю… Можно было бы сбежать. Не впервой. Но тебе бежать нельзя. Тебя никто не примет к себе. Посему тебе нужно исчезнуть.

Владимир улыбнулся.

— Сделать так, чтобы тебя не искали. Тоже самое нужно произвести с Борисом.

— Не понимаю.

— Имя у тебя будет новое. Средства я тебе предоставлю какие угодно. И Бориса с собой возьмешь.

— Алешка, это несерьезно. Я не могу бросить страну. Она погрязнет в междоусобицах, утонет в крови, задохнется.

— Страна бросила тебя. Недели три назад. Пойми ты это.

— Дай-ка мне чего-нибудь выпить. Покрепче. — Немного подумав, он добавил: — Надо бы завещание написать.

— Напиши. Скажи-ка мне, князь… Тот парень, который тебе Предславу… Хелье… э… ты его к себе на службу определил?

— Да. Но он, неблагодарный, исчез куда-то, вместе с другом своим. Я им дал комнаты в тереме. Дом, где они жили раньше, сгорел. Пес их знает, где они. Ты прав, люди хорошие.

— Где Хелье, я знаю.

— Знаешь?

— Его видели в Римском Кроге. Он часто туда наведывается.

— Пьяница. Такой молодой, а уже по крогам ходит. Человек верный, но сладить с ним сложно, как оказалось.

— Мы за ним пошлем, когда придет время. Пиши, князь, вот тебе чистая хартия.

Неделю в Киеве царило странное напряженное затишье, какое бывает перед большим событием, а на восьмой день в Десятинной ударили в колокол. Страшная весть облетела город еще до того, как биричи объявили о ней на площадях. Это не укладывалось в головах населения, большинство которого родилось уже во время правления Владимира, этому трудно было поверить — даже печенеги примолкли, а кроги стояли пустые.

Сразу за вестью по городу побежали темные слухи о том, что весть для чего-то скрывали, что тело закатывали в ковер и опускали в подпол, и волокли в санях.

— Какие еще сани? — с недоумением спрашивал кто-то, но ему не отвечали, было не до того.

Тело Великого Князя доставлено было не в Десятинную, но в Михайловскую церковь. Ипполит давал указания. Выставили стражу.

К вечеру к Михайловской неожиданно прибыл Святополк в сопровождении пяти дружинников. Он желал видеть тело. Ипполит отвел князя в сторону и некоторое время тихо с ним говорил. Святополк мертвенно побледнел и, взглянув на закрытый гроб, не стал настаивать, чтобы его открыли.

О болезни князя и скорой кончине ходила молва, говорили разное. Говорили, что князь был отравлен. Говорили также, что он был убит и обезображен. Вскоре стали говорить, что сделано это было по приказу Ярослава Новгородского.

Мария, бледная, осунувшаяся, пришла в Михайловскую одна, без служанки, и о чем-то долго шепталась, споря, со Святополком.

На улицах раздавался плач. Плакали не только женщины — плакали воины, ремесленники, купцы. Плакали священники — греки вместе со славянами. Плакали прижившиеся в Киеве мигранты из разных стран. Оставшиеся в городе дружинники ходили подавленные.

Не все эти слезы были искренни, не все исходили от души. Оплакивали не человека — символ, не отца — князя, не благодетеля — правителя. В состоянии подавленности, в мрачном беспокойстве, первые приказы были все-таки отданы и мрачно выполнены. Половину Косой Сотни взяли под стражу. Остальная половина затаилась. Им было не до плача — каратели при перемене власти часто становятся первыми жертвами.

Но были и искренние слезы.

В самом дальнем углу жилой пристройки, отделенной от Михайловского Храма плетнем, босая тощая Маринка утешала лежащего на полу, пузом вниз, Иллариона, робко и неумело гладя его по голове. Общегородской плач ее напугал, а не расстроил, а с Владимиром она лично не общалась. Илларион скулил, сопливился, чесал взлохмаченную голову, и тер, привставая, грязным кулаком глаза и щеки.

Князя хоронили с почестями. Глава Десятинной Анастас заявил было о своих правах, но Ипполит так на него глянул, что Анастас поспешно замолчал и отошел в сторону. Ипполит прочел молитву, и еще молитву, по-гречески.

Прошло три дня.

На четвертый биричи объявили о принятии присяги новым правителем, Великим Князем Святополком. Благословился на правление он в Десятинной, у Анастаса.

В Римском Кроге в тот день посетителей было мало. Разделывая изящным пониардом седло барашка, Гостемил говорил:

— Вопреки сложившемуся у людей вульгарных мнению, никакая пища, друг мой Хелье, не является на самом деле вредной. Все дело в количестве поглощаемого и скорости поглощения.

К столику подошел гусляр и, проведя рукой по струнам, хотел было затянуть песнь.

— Ах, нет, друг мой, — прервал его Гостемил. — Ни в коем случае. Ты уж пожалуйста не пой. Поешь ты очень скверно, к тому же всему свое время. Когда нам захочется послушать плохую музыку, мы сразу дадим тебе знать. Отойди, пожалуйста.

Хелье слушал, комментировал, пробовал по совету Гостемила разные кушанья, и находил, что новый его знакомый — удивительно приятный человек. Отвлекает от дурных мыслей по поводу амулетов, норвежцев, кончины Великого Князя, и прочего всякого.

Гонец из детинца сразу привлек к себе внимание. Он вел себя так, как будто хотел скрыть, что он — гонец из детинца, и, возможно, именно в связи с этим это тут же стало всем понятно. Подойдя к хозяйке, он начал что-то выспрашивать у нее, и в конце концов она кивнула в сторону столика Хелье. Гонец сделал вид, что ему нет до Хелье никакого дела, сел неподалеку за свободный столик, выпил бодрящего свира, громко сказал «эх, хорошо-то как!» чем снова привлек к себе внимание всего крога, и, когда все глаза устремлены были на него, встал, и независимым шагом направился к сигтунцу, будто только сейчас его увидел и что-то в увиденном его заинтриговало.

— Тебя зовут Хелье? — спросил он, садясь и оглядываясь по сторонам.