Давай поговорим! (сборник) - Михаил Михайлович Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, это по большей части домыслы: об отношении белокурой куколки к своему отвратному отцу было известно крайне мало достоверного. По понятным причинам — она не жила в нашей квартире. Платон Сергеич от разговоров на эту тему, из ложного джентльменства, уклонялся. Мариночка, когда я ее однажды спросил, что думает о своем папочке ангел Оленька, стала мне рассказывать, как Матвей Иваныч обожает свою доченьку. Похоже, их отношения состояли из одного брюхановского мощного обожания, под его давлением никакие заметные чувства над поверхностью Оленькиной личности не поднимались. А сейчас, поди ж ты, хлюпает в платок. Многообразны люди. И ничего особенно уж украшающего Матвея я в этом всем не вижу: и гиены носятся со своими детенышами.
После того как странная сумбурная сценка в коридоре рассосалась, литератор, перебарывая, должно быть, наплывы различных чувств, опять потянулся к моей двери, но его снова ждала неудача. Вернулась Варвара со своих таинственных дел. Платон Сергеич — литератор и должен знать, что такого рода искусственные замедления сюжета называются у драматургов «перипетии». Пусть помучается. Пусть получше продумает тот изящный пассаж, с которого он обычно начинает наши беседы. Мне нравится эта черта, и ему повезло, что она у него есть. Люди ценят умение трепаться. Даже если он окончательно опустится, у него будут хорошие собутыльники.
Варвара решила, что меня пора уже и накормить. Правда, моя потребность в еде условна. А яичницу я терпеть не могу. Когда Варвара принесла мне ее с кухни, я только отрицательно покачал головой. Она, не говоря ни слова, не выказав никакой обиды, оставила тарелку на столе и опять полезла в свой комод. И я наконец достался сверх всякой меры жаждущему Платону Сергеичу.
Мы благополучно миновали грохочущий переход от затхлой тишины квартиры к свежей тишине бульвара. Мой спутник бурно, но вместе с тем и интеллигентно радовался солнцу, свету, оттенкам «такой неожиданной осени».
— Знаешь, Илюша, — переходы у него в разговоре бывали хоть и немотивированные внешне, но по-своему логичные, — я купил вчера у спекулянтов на Кузнецком Алданова, но дело не в нем даже, хотя достойнейший был человек, а в цене, которую с меня потребовали и которую я покорно заплатил, — пятнадцать рублей. Василь Василич как-то говорил, что в приличном государстве книги должны стоить дороже водки.
Я был у него в руках в прямом и, как ему казалось, переносном смысле, и теперь он мог не торопиться. Решил меня немного покружить вокруг озера и покружиться одновременно вокруг меня, чтобы выбрать наиболее удобное место для начала разговора.
— И вы знаете, у гениев есть такая особенность: с разных сторон нащупывать одну и ту же мысль. Вот где-то еще у Цицерона мелькает — государство, в котором рыба стоит дороже мяса, не спасет никто и ничто.
Теперь моим рикшей трудился действующий литератор. Он даже функционирует в каких-то комитетах. Но, собственно говоря, что он написал? Правда, глубоко под спудом в старинном его сундуке лежит пухлая малоформатная книжонка с лихим названием «Одетые в бушлаты», с изображением на обложке в высшей степени патриотично выглядящего морячка, одетого, как, и обещано, в бушлат. «Написано с горя», — объяснил он мне как-то с похмелья в порыве внезапной откровенности. Впоследствии Платон Сергеич взял совершенно другой стиль жизни, с Воениздатом старался не иметь никаких отношений. И свою связь с Морфлотом предпочитал демонстрировать непреклонным ношением тельняшки. Так что же он написал? Было, правда, предисловие к сборничку фетовской лирики, написанное и тонко и даже в пику каким-то вульгаризаторам, пытающимся принизить значение чистой лирики. Был и том произведений о первопечатниках, на одной из первых страниц которого гордо значилось: составитель П. С. Брызгалин. Состав обнаруживал немалую образованность П. С., смелость и оригинальность его мысли.
Мы отлично катили мимо славной низенькой ограды, окаймлявшей пруд. Это были часы пышных детских колясок и респектабельных мам. У нас очень престижный район. Мимо меня одно за другим прокатывали устройства, которые в техническом и дизайновом смысле относились к моему креслу, как «мерседес» к инвалидке.
— Вот вы, Платон Сергеич, говорите «государство, мясо, рыба», а я на месте государства запретил бы столь пышные выезды.
Платон Сергеич усмехнулся, решил, конечно, что я шучу, и шучу для того, чтобы продемонстрировать отсутствие у меня комплекса и связи с необходимостью передвигаться соответствующим способом.
— Знаете, Илюша, когда я смотрю на ваше креслице, я вспоминаю платоновскую фразу: «Он вошел в кабину паровоза, там было технически хорошо».
— Хотите, я вам скажу, какая мысль меня мучает с самого утра?
Затаился, кресло начало слегка вибрировать, нервничает? Или просто колесо попало на россыпь мелких камешков.
— Почему вы с самого начала не сказали следователям, что у вас был пистолет?
Вот так берут быка за рога.
— Меня больше интересует, мой юный друг, зачем вы им это сказали, зачем, как говорится, на меня «стукнули»?
— Напрасно вы хотите уязвить меня этим словечком… Согласитесь же, что всегда нужно говорить правду. Меня спросили, и я ответил. Правду ответил. Я ведь не поклеп на вас возвел.
— Кто вас просил?!
— Я, кажется, вам уже объяснил, — я боялся, что он, не дослушав меня, шарахнет чем-нибудь по голове, по при этом мне было очень смешно. — Надо было сказать, что этот пистолет давно уже у вас валяется, без патронов, ржавый, никуда почти не годный, так ведь?
— Ну да, так.
— Потом, разве ваш профсоюз не вступился бы за вас? Представляю, какая поднялась волна, вы ведь до некоторой степени заслуженный человек. И сейчас к тому же этот Кувшинников — ваш близкий друг. Он секретарь, большой начальник. Недавно, но все же. Обещал вам помочь с квартирой?
— Обещал, но при чем здесь…
— Ну вот, остались бы вы без квартиры, но с условным, в худшем случае, сроком. Избегая малых неприятностей, вы прямиком полезли в ворота больших.
— Это была абсолютно бездействующая железка, если ее не смазать и не почистить, и прочее… Но это, Илюша, 218-я статья и грозит мне от трех до пяти, и тут никакой Кувшинников не поможет. Это, по-вашему, «малые» неприятности — пять лет тюрьмы? — Голос его задрожал, я почувствовал, что он выпадает из нашего дела, в таком состоянии он бесполезен, кусок перепуганной протоплазмы.
— Ладно, Платон Сергеич, успокойтесь. Я, разумеется, не предатель и не идиот. Ничего я им
