Великий Сатанг - Лев Вершинин

Что сказать? Жизнь распорядилась иначе. В одночасье, как раз накануне Катастрофы, скончался отец, и ни о каких похоронах, разумеется, не могло идти и речи. Никому, кроме Бога, неведомо, что творилось в те дни на Земле, да и пожелай он попасть туда, это все равно было бы неосуществимо. Семейное дело перестало существовать. Сбережения необъяснимым образом исчезли. Почти исчезли, скажем так. И в довершение всего без вести пропал космолет, увозивший с Земли (отец был дальновиден и прозорлив; у него, что называется, имелось чутье) мать и обоих детей.

Было нелегко. Но помогли старые связи. Не собственные, конечно, — отцовские. А после все покатилось по накатанной колее, и однажды настал миг, когда едва оперившийся капитан политического надзора эль-Шарафи понял, что новая стезя ему даже по нраву. И все же вынужденная жизнь не могла стать смыслом бытия. Красивая мысль! Нельзя исключать, что именно образность мышления и помогла молодому интеллектуалу сделать карьеру в аппарате язвительного, порой старчески капризного, но тонко разбирающегося в кадровых вопросах господина пожизненного Президента Демократического Гедеона…

– Вы хотели о чем-то спросить, лейтенант?

– Никак нет, господин полковник. Разрешите идти, господин полковник?..

– Вольно. Идите.

Так-то лучше. Джанкарло эль-Шарафи хмыкает и вновь погружается в россыпь стандартных карточек. Он чувствует в себе трепет близкий к оргазму. Подумать только! Три четверти музейных фондов Земли вверены его попечению…

Венера с Милоса. Давид. Моисей. Дискобол. Минин и Пожарский… да что там — почти семьсот наименований только по разделу мраморной скульптуры. А ведь есть еще и терракота, и бронза, и стекло, и не следует забывать о майолике; есть живопись, и какая!..

Многое испорчено, кое-что безнадежно, но таких экспонатов, к счастью, относительно немного. Реставраторам придется потрудиться, и они потрудятся на совесть, в этом порукою слово полковника эль-Шарафи! «Джоконду» же он не отдаст никому; он сам возвратит ее к жизни, шов за швом, штришок за штришком…

Джанкарло вспоминает дикаря, обмотавшего голову творением великого Леонардо, и сердце его холодеет от ненависти. В тот момент он готов был убить, и он бы убил наверняка, но чудовищное усилие воли позволило сдержаться, и взбешенный полковник ограничился пощечиной. Впрочем, негодяй откинулся сам по себе — лег и сдох, как собака; и в этом была величайшая из возможных справедливостей.

Есть, к сожалению, и невозвратимые утраты…

На лице Джанкарло — непритворная боль.

Иконы. Отборнейшие образцы, двадцать семь экспонатов Киевского музея религий. И практически все исковерканы так, что о реставрации можно только мечтать…

Печально вздохнув, доктор искусствоведения эль-Шарафи откладывает в отдельную стопку десятка полтора карточек, заполненных бисерным почерком и густо перечеркнутых красным фломастером. Этих уже не спасти. Никак. Даже если лично заняться этим, вкладывая максимум тщания, умения и любви.

Прощай, маэстро Рублев! Твоя «Троица» пережила века и века, а теперь ее нет. Ее вывели в поле, под огонь тяжелых пулеметов, всю троицу в полном составе, и три ангела в одеяниях нежных приняли пули грудью, глядя навстречу огню недоуменно и горестно. К счастью, полковник эль-Шарафи не видел воочию, как это было: расстояние милосердно скрыло подробности, но сейчас он отчетливо представляет себе все.

И ему страшно.

Вот они стоят, рядком, словно дезертиры на плацу перед вскинувшим винтовки комендантским взводом: ангел Веры, и ангел Надежды, и ангел Любви, и Божья Матерь Казанская, и Божья Матерь Ченстоховская, и Божья Матерь дель Гуадалупе-Идальго, и еще многие-многие иные; в огромных очах нет страха, потому что нечего бояться погибающему безвинно, не ведая за собой никакого греха, и грех лежит на том, кто убивает. Очередь за очередью рвут звонкую древесину, раскалывают в щепу, и образа падают, падают в мокрую грязь, один за другим, и в очах медленно затихает все живое… и только горестный упрек долго-долго живет в отблесках молчаливого пламени души древних мастеров…

Прощай, Теофано Эль-Греко!

Прощай, маэстро Дионисио Негро! Феофан Грек, Дионисий Черный!

Джанкарло эль-Шарафи сглатывает застрявший в горле комок и утирает выступившие слезы. Он боится спросить себя: приказал бы он открыть огонь, зная, что там, на той стороне поля, пули встретятся с ликами?..

Сам бы он, конечно, не смог нажать на гашетку. Не смог бы!

Но отдать приказ подчиненным?..

Лучше не думать. Если думать, придется отвечать. Честно. Как на духу. И это будет скверный ответ. Без которого лучше обойтись.

И ненависть к дикарям, посмевшим прикрываться бесценными творениями, усиливается в сердце полковника и доктора искусствоведения многократно.

…Разогнув спину, Джанкарло эль-Шарафи снимает очки и укладывает их в видавший виды футляр.

Ну что ж. С предварительной работой покончено. Поступления зарегистрированы, рассортированы, и он с удовольствием, по долгу представителя властей на борту, скрепил подписью регистрационные листы.

Семнадцать отсеков скульптуры.

Одиннадцать отсеков живописи.

Восемь отсеков забиты разной мелочью, из того разряда, что нести трудно, а бросить жалко. Там не все еще и рассортировано как следует. Чепуха. Этим можно будет заняться во время полета. И вообще работы непочатый край. Составление подробной, обоснованной теоретически описи фондов — дело кропотливое, тонкое; заниматься им придется в одиночку, не подпуская ни пилота, ни штурмана, ни второго помощника. Усердия у них, конечно, хватает, но ведь ни опыта, ни — главное — понимания…

Зато кое-кто из них позволяет себе сочувствовать дикарям!

На устах полковника эль-Шарафи появляется еле заметная ухмылка. Он еще не знает наверняка, станет ли добиваться исключения второго помощника из реестров личного состава Космофлота Демократического Гедеона, но то, что сосунка ждут неприятности, — это точно.

Лейтенант, препирающийся с полковником, да еще и выступающий в защиту дикарей, по милости которых погублено бесценнейшее достояние человечества, — это, знаете ли, нонсенс. Так можно далеко зайти. Настолько далеко, что возвращаться будет попросту некуда. И нечего отделываться ссылками на объективное снижение интеллектуального уровня в молодежной среде! Если не хватает мозгов, следует восполнить их отсутствие установлением надлежащей дисциплины!

Необходимо ужесточение внутренней политической линии.

Не умеешь — научим. Не хочешь — заставим.

К сожалению, дон Мигель, сеньор пожизненный Президент, не желает и слышать о давно уже разработанном его канцелярией плане введения на некоторый срок особого воспитательного режима. Он слишком стар. Он не понимает, что в создавшейся ситуации заставить человечество возродиться можно только из-под палки. А потом пусть история судит победителей!..

Не хочет. Не может. Слишком стар…

Джанкарло привычно покусывает нижнюю губу.

Вот именно — слишком. Так долго люди не живут.

И вздрагивает. О чем это я?! Об этом нельзя. Даже наедине с собою. Даже в мыслях. Пока что нельзя. Следует отложить размышления на эту тему до Гедеона. Следует обдумать. И лишь потом, после долгих консультаций, заручившись согласием и поддержкой, быть может…

Пол под ногами начинает подрагивать.

Сперва слегка, почти незаметно, бесшумно. Затем отчетливее. Вместе с подрагиванием зарождается мерный гул. Система двигателей приходит в состояние готовности к полету. На это требуется время. Не много. Но все же. Ведь «грузовик» чудовищно стар, все ресурсы выработаны, а многомесячный ремонт, говоря откровенно, был не более чем на совесть проделанным макияжем. Нет специалистов. Нет оборудования. Ничего нет.

Раздвинув жалюзи иллюминатора, Джанкарло эль-Шарафи какое-то время рассматривает пейзаж.

Невероятно!

За считанные часы с момента окончания погрузки все вокруг неузнаваемо изменилось. Земля утратила цвета, сделалась черно-белой, напрочь лишенной каких бы то ни было оттенков. На глаз специалиста это может показаться даже небезынтересным: абсолютный контраст, лишенный полутонов. Совершенный свет и совершенная тьма. Но простого человека такое может довести до шизофрении. Именно поэтому он, полковник эль-Шарафи, четыре часа тому приказал задраить иллюминаторы, и пилот в чине капитана, формально — первое лицо на борту, не споря ни секунды, согласился с данным распоряжением.

Черная земля. Белое небо. Черное небо. Белая земля. И ничего больше.

Интересно, эта ведьма все еще там?..

Невозможно разглядеть. И слава Богу.

«Неправильно», — сказал мальчишка. Сопляк! Можно подумать, он, Джанкарло, лишен сердца и ничего не способен понять. Но! Иного выхода просто не было. План вывоза фондов никак не предполагал эвакуацию двадцати сотен туземцев. Которые, кстати, не очень-то и стремились к эмиграции. Во всяком случае в последние дни погрузки.