Фридрих Шиллер - Лия Лозинская

В рабочей тетради Шиллера сохранилась запись, говорящая о том, что он понимал и роль Ватикана в истории Лжедимитрия. «Католики, особенно иезуиты, должны быть причастны к делу. Возможно, что главная интрига исходит от них».

Поэтом-свободолюбцем, поэтом-демократом, утверждавшим, что только «грудь народа» может быть истинной опорой правления и что история не простит тому, кто «в мирный храм» вторгается «с оружием враждебным», Шиллер остается и в своем последнем произведении.

Он успел завершить, но не окончательно отделать два первых акта драмы…

К осени 1804 года болезнь Шиллера обострилась. Лотта была беременна. Он повез ее в Иену на врачебную консультацию. Они вышли погулять в окрестности города, среди рощ, уже тронутых золотом увядания. Стояла обманчиво теплая погода, но почва была уже холодна. Поэт жестоко простудился. С той поры изнурительные приступы болезни не прекращались.

Шиллер не настолько еще позабыл медицину, чтоб не понимать всей опасности своего положения, не подозревать о приближении смерти. Но маленькая, злая, корявая, безносая смерть — персонаж гравюр Дюрера, героиня немецких народных баллад и романтических стихотворений — никогда не была героиней Шиллера. Его герои умирали, но гибель их всегда была победой: герой падал на рубеже свободы, сама смерть отворяла перед ним врата бессмертия.

Предсмертные письма поэта написаны тем же самым отважным, красивым, победительным почерком, которым всю жизнь любовался Гете.

К Кернеру — 20 января 1805 года: «Как начинающий таять лед, просыпается мое сердце и способность мышления, совершенно застывшие в зимние дни…»

К Гете — 22 февраля: «Два сильных припадка, пережитых мною за семь месяцев, потрясли меня до основания, и мне будет трудно поправиться… Особенно стараюсь я бороться против уныния, величайшей из бед в нашем положении».

К Кернеру — 25 апреля: «Весна дает себя чувствовать и у нас и вселяет бодрость и силу: я постараюсь оправиться от ударов, которые мне нанесли минувшие девять месяцев, и надеюсь, что от меня еще что-нибудь уцелеет… Я был бы доволен, если бы мне удалось дожить хотя бы до пятидесяти лет».

Это было за две недели до смерти.

Даже ночью, терзаемый бессонницей, перекошенный тупою болью в боку, поэт высекает пламя огнивом, зажигает фитилек настольной лампы, подсаживается к рабочему столику, и упрямо ложатся на бумагу все новые и новые строки — фрагменты трагедии «Деметриус».

А есть ли что правдивее на свете,Как храбрый независимый народВерховной властью древле облеченный,Он сам свои деянья проверяетИ преклоняет ухо ко всему,Что человечно

Его страстно потянуло путешествовать. Он хотел бы возвратиться в скромный деревенский домик среди тенистых лесов Бауэрбаха, где когда-то в порыве юного чувства он набрасывал жаркие страницы «Коварства и любви». Он мечтает повидать, наконец, Швейцарию — голубые альпийские ледники и синь Фирвальштедтского озера; здесь, на родине Телля, ему грезится свежий воздух свободы. Он надеется — верит и не верит в это, — что стоит возвратиться в город юности, как вернутся молодость и здоровье; что лишь стоит убежать из Веймара, как вырвешься из когтей болезни.

Но можно ли думать о собственном недуге, когда тяжко болен Гете! Шиллер спешит навестить друга, начинавшего подниматься с постели. Друзья обнялись, поцеловались, никто не упомянул о своих страданиях.

28 апреля Шиллеру пришлось быть при дворе. Фосс — молодой актер Веймарского театра, исполнитель роли Макса Пикколомини в «Валленштейне», помогал Шиллеру одеваться. Он залюбовался стройной фигурой поэта в зеленом придворном камзоле.

«…В среду, 1 мая, я отважился выйти, — писал впоследствии Гете. — Я нашел его собирающимся в театр и не захотел его удерживать. Скверное самочувствие помешало мне пойти вместе с ним. Так мы и расстались перед дверью его дома, чтобы никогда больше не увидеть друг друга».

В театр отправились в карете Каролины. Предстояло веселое представление комедии Шредера «Несчастный брак по причине деликатности». По дороге Шиллер признался Каролине в непривычном ощущении: многолетняя ноющая боль в боку неожиданно прекратилась.

То был грозный симптом: боль прошла потому, что левое легкое разрушилось окончательно. Шиллер понял это как врач. Как поэт он давно понимал это.

Сомненья нет, подходит мой конец, —

говорил один из героев его «Телля».

Страданье — это жизнь; оно утихло,Конец мученьям — и конец надежде.

Юный Фосс, зайдя в ложу, чтобы проводить Шиллера домой, поразился тому, как изменился облик поэта. Обычно бледное лицо его пылало. Поднималась температура. Жар болезни сжигал его.

«Вот я и опять в постели!» — приветствовал Шиллер своего молодого почитателя, когда тот на следующий день пришел его навестить. В этот день поэт принял издателя Котта, но беседовать было трудно. Разговоры осложнял кашель, душивший больного.

К 5 мая многим из друзей стало ясно, что положение Шиллера безнадежно. Но он мужественно успокаивал близких, уверял, что открыл свой собственный, радикальный метод лечения.

На следующий день речь его сделалась прерывистой, но не утратила связности мысли. Взгляд упал на обложку журнала «Свободомыслящий», издававшегося Меркелем и Коцебу. Под заглавной шапкой журнала не было и тени свободной мысли. Коцебу был черной фигурой на культурном горизонте Германии. Его пьесы служили манифестами мелкотемья и безыдейности на немецкой сцене. Есть свидетельства, что он являлся платным агентом русского царизма. Он третировал Гете, громил все прогрессивное в немецкой культуре до тех пор, пока кинжал патриота студента Занда не положил конец его позорному существованию.

«Уберите это, — сказал Шиллер, кивнув на журнал. — Уберите это, чтобы я мог сказать, не погрешив против правды, что я этого не видел». Шиллер умирал бойцом.

Силы быстро падали. Но 7 мая с утра поэт пробует вести с Каролиной беседу о природе трагедии и о способах, которыми можно пробудить в человеке высшие силы. Шиллер умирал гуманистом.

Ночью, во сне, перед ним теснились вереницы образов «Деметриуса». Утром он призвал к себе детей, ласково поговорил с ними. На исходе дня на вопрос, как он себя чувствует, Шиллер ответил: «Все лучше, все светлей». Он велел отдернуть оконный занавес, попрощался с заходящим солнцем.

Девятого мая он покорно выполнил чудовищные предписания тогдашней медицины: принял ледяную ванну, «чтоб умерить внутренний жар»; осушил бокал шампанского, «чтобы укрепить силы», слабым голосом попросил нефти — в высшей степени сомнительного лечебного средства, бытовавшего в те времена под названием «масла святого Квиринуса».