Прощай, Лубянка! - Олег Калугин

Сам Андропов испытывал острое недоверие к внешнему миру, усматривая повсюду козни империалистических разведок и их агентуры. В семидесятых годах, когда в ряде западных компартий усилились настроения в пользу большей независимости от КПСС, Андропов во многом воспринимал происходящее как результат работы спецслужб.

Один эпизод достаточно ярко характеризует умонастроение Андропова в конце семидесятых годов. Прибывший для отчета в Центр резидент КГБ во Франции был принят Андроповым вместе с руководителями подразделений, курировавшими парижскую резидентуру. Доклад руководителя крупнейшей в разведке точки шел вяло. Хвастаться было нечем, вербовочные результаты приблизились к нулю, агентурный аппарат, приобретенный в основном в сороковых — пятидесятых годах, старел, вымирал и с трудом мог выполнять ставившиеся перед ним задачи. Андропов со скучающим видом слушал пространные объяснения резидента о причинах неудовлетворительной работы, его холодно-пронзительный взгляд свидетельствовал о низкой оценке способности резидента преодолеть кризис. Докладчик же, упиваясь собственным красноречием, не замечал скепсиса в глазах Председателя. Когда он дошел до анализа положения в компартии Франции, Андропов не выдержал и прервал резидента. «То, что вы здесь рассказываете о еврокоммунизме и его влиянии на взгляды Генсека Ж. Марше, — заметил Председатель, — не вяжется с моим представлением об истинных корнях проблемы. Неужели вам в голову не приходят более убедительные мотивы поведения Марше, объясняющие его приверженность еврокоммунизму в фактическую измену интересам рабочего класса? Ведь то, что он делает, — идеологическая диверсия».

Резидент замешкался в поисках ответа, и я решил подать голос с места: «Недавно директор ЦРУ У. Колби говорил о желательности развития нынешних процессов в европейских компартиях и готовности ЦРУ способствовать им. Может быть, стоит повнимательнее посмотреть на эту сторону проблемы?»

Глаза Андропова вспыхнули, он сразу оживился, как будто сбросив охватившую его дремоту. «Ну конечно, — воскликнул он. — Разве не ясно товарищу резиденту, что Марше мог попасть в ловушку. Ведь были же сведения о том, что он в годы войны как будто сотрудничал с немцами. Американцы наверняка заполучили эти материалы, могли его шантажировать и привлечь на свою сторону. Вот где надо искать истоки, а вы мне толкуете о традициях французской социал-демократии!»

В условиях потепления политического климата в Европе внешняя контрразведка выступила с инициативой налаживания контактов между спецслужбами СССР и некоторых европейских государств, сначала через офицеров безопасности в посольствах, а затем путем неофициальных встреч руководителей соответствующих ведомств. Такие контакты получили развитие, в частности, с Бельгией и Финляндией. С последней в лице начальника финской контрразведки СУОПО дело шло в направлении неформального согласия ограничить деятельность западных спецслужб на территории Финляндии, направленную против СССР. Андропов благосклонно, хотя и настороженно относился к нашим шагам в этой области до тех пор, пока к идее сотрудничества с финнами не подключился Щелоков. Министр внутренних дел, имевший огромное влияние на Брежнева, съездил в Хельсинки и по возвращении подготовил документ, рассчитанный на скорое подписание протокола о сотрудничестве с финской полицией. Обращение Щелокова за поддержкой в ПГУ имело положительный резонанс. В разведке считали, что международные контакты МВД могут оказаться полезными и для КГБ. Но не тут-то было. На документе ПГУ, рекомендовавшем пойти навстречу просьбе Щелокову, Андропов написал следующую резолюцию:

«Считаю, что настоящее предложение ПГУ либо недоразумение, либо что-нибудь похуже (политическое недомыслие). Как же можно предлагать, чтобы советская милиция — орган пролетарского государства подписывала документ о сотрудничестве с финской полицией, защищающей интересы финской буржуазии. Надо же посмотреть вперед. Не исключено, что, несмотря на наши усилия, финский нейтралитет «потускнеет». Представьте себе случай, когда финская полиция окажется в силе подавлять рабочее движение, а это в истории Финляндии получалось много раз. Как тогда будет выглядеть наш «протокол о сотрудничестве»?»

Если отношение Андропова к лидеру Французской компартии и сотрудничеству с органами правопорядка Финляндии формировалось под воздействием «классового чутья», то в деле Энгера — Черняева — двух сотрудников нью-йоркской резидентуры КГБ, арестованных в 1978 году за попытку приобрести секретную информацию у американского военнослужащего, — Председатель руководствовался устойчивым представлением об администрации США как о потенциальных мошенниках, способных на любое надувательство. Впервые в истории советско-американских отношений судебные власти в Нью-Йорке заломили цену за свободу арестованных советских дипломатов в размере одного миллиона долларов. На встрече с Андроповым я предложил немедленно внести требуемую сумму залога, чтобы вызволить коллег из тюрьмы. «Но ведь они могут взять деньги, а потом показать нам фигу», — заметил Председатель. «Да нет, это невозможно, — возразил я. — Они знают цену деньгам и слову, и можно не сомневаться, что условия сделки будут точно выполнены американской стороной». Неожиданно для меня Андропов побагровел и недоуменно, глядя мне в глаза, с деланной расстановкой произнес: «Ну вот этого я от тебя не ожидал! От кого, от кого, но от начальника контрразведки такой сюрприз получить — это из рук вон. Ты что, всерьез им веришь или не соображаешь, что говоришь?» Я смутился, пытался объяснить, что специфика американского характера — деловая порядочность, тем более что мы имеем дело с правительством США, а не с частными лицами. Но Андропов объяснений не принял. Он укоризненно покачал головой, посмотрел на меня тяжелым взглядом и приказал готовиться к синхронной передаче денег и освобождению арестованных.

Эрудиция Председателя в международных вопросах, хотя и окрашенная типичными изъянами тоталитарного мышления, как ни парадоксально, не распространялась на экономические и научно-технические проблемы страны. В конце семидесятых годов, когда рост советской экономики все больше терял темп и все явственней маячили впереди кризисные явления, Андропов считал, что главная причина надвигающегося спада — в ослаблении трудовой дисциплины и порядка на производстве. Тогда у него родилась идея закрытого письма к рабочему классу и всем трудящимся с призывом мобилизовать все ресурсы для выполнения планов пятилетки.

В ходе одной беседы, посвященной валютной задолженности Западу стран Варшавского Договора, я заметил, что польский долг (тогда он не достигал еще двадцати миллиардов долларов) может отрицательно сказаться на наших внешнеторговых отношениях, тем более что и наши долги Западу приближаются к этой же цифре. Выслушав мои рассуждения, Андропов снисходительно улыбнулся и сказал: «То, что поляки залезли в долги, — нехорошо. Но нам-то бояться нечего. Кстати, ты знаешь, сколько мы должны?» Я сослался на западные оценки: около двадцати миллиардов. Андропов вновь усмехнулся: «А в два раза больше — не хочешь? Но это ерунда. Мы — не Польша. Наш гигантский промышленный потенциал, тысячи заводов и фабрик — это надежная гарантия от разорения и кабалы Запада».