«Посмотрим, кто кого переупрямит…» - Павел Нерлер

Целую всех. Н. М.

<Лето 1966 г., Верея>

Милые Танюша и Евгений Александрович… Пишу на всякий случай.

Боюсь, что вы уже уехали.

Я опять в Верее. Адрес старый: Верея Нарофоминского, 1-я Спартаковская, 20, Шевелевым, для меня.

В Москве было столько народу, что я не успела даже охнуть. И сейчас, боюсь, будут нашествия. Поэтому задержалась с ответом. Надеюсь, что осенью вы ухитритесь и приедете ко мне.

Целую вас обоих. Н. М.

Привет – Лине и Ларисе.

29 ноября <1966? г., Москва>

Милые мои маймишата и Ксения Игнатьевна!

Шаламыч до сих пор вспоминает о вас с дикой своей улыбкой – выгибает руки, подпрыгивает и кричит, что поедет в Псков.

Не забывайте и вы меня, хоть я и стала старой собакой и лежу на печке. Н. М.

Если Соня или кто поедет, скажите Лине, чтоб послала книги. Как она? Поцелуйте ее.

<На полях:> В четверг вечер О. М. в Пединституте. Боже, как я не хочу идти.

<Весна 1967 г., Москва>

Милые Женя и Танюша!

Спасибо за доброе письмо. Я сижу и маниакально работаю. Это всегда у меня так – сначала целое, а потом все части. Трудно на старости лет. Пора на печку.

Что еще? Да ничего. Приехали из санатория брат и невестка. Скоро поедем в Верею на дачу. Мне не очень хочется, но надо. Их одних нельзя оставить. Здесь ничего нового, хотя что-то всё же есть. Так в стакане воды бурлит и пенится сода.

“Разговор о Данте” еще не вышел[596]. Тираж лежит. Мальчишки у магазинов уже слегка торгуют книжкой. Смешно!

Жаль, что нельзя увидеться еще раз. Как нога? Смотрите, не болейте… Куда вы едете летом?

Привет Ксении Игнатьевне.

Признались ли вы ей, что забыли кулич[597]?

Целую вас. Над. Ман. Лине привет.

<Осень 1976 г., Москва>

Дорогие Таня и Женя! Спасибо за милую посылку. Особенно потрясла меня банка с вареньем. За это особое спасибо Ксении Игнатьевне. Это ее работа. И Катина – собирала-то ягоды она. Это какой-то необыкновенно дружеский акт. Спасибо, спасибо, спасибо…

Я “активизируюсь”, т. е. сплю одна (всё время дежурили), сижу одна, выхожу гулять (возле дома) одна… Восторг!

Врачи еще подозрительно смотрят на меня, но мне уже плевать. Гуляю от скамейки к скамейке. Трудно. С палкой. Для 77 лет не так плохо.

Приезжайте. Очень хочу вас видеть. Привозите Катю. Целую крепко. Ваша Н. М.

Привет всем – Соне. Лине в особенности.

Павел Нерлер

“Я к величаньям еще не привык…”: Н. Я. Мандельштам на вечере памяти О. Э. Мандельштама (МЕХМАТ МГУ, 1965)

Источники и загадки

Вечер памяти Осипа Мандельштама в МГУ – яркое событие в посмертной судьбе великого русского поэта.

Первоначально намечавшаяся дата вечера – 24 апреля 1965 года, четверг. Именно она была проставлена на типографских, на серой бумаге напечатанных пригласительных билетах[598].

Вот этот бесхитростный текст:

24 апреля 1965 г.

Аудитория 16–24

Уважаемый товарищ!

Приглашаем на вечер поэзии, посвященный творчеству О. Э. Мандельштама

Начало в 19 часов

Штамп: “Механико-математический факультет

МГУ им. М. В. Ломоносова”.

Москва, В-234, Ленинские горы, телефон АВ 9-29-90

В результате дату вечера перенесли с 24 апреля, четверга, на три недели, на время после майских праздников, – на 15 мая, субботу. Но и это еще не всё.

А 9 мая – новый обзвон: выяснилось, что Эренбург в субботу не может, – так что вечер переносится на 13 мая, четверг. И вот в четверг “приезжает Эренбург, и ровно в семь вечер начинается кратким и теплым словом”[599].

Вечер начинается: Илья Эренбург………………….

Эренбург, приехавший с женой, явно взволнован – не столько историей подготовки вечера, сколько знаменательностью факта “воскрешения” Мандельштама.

Он сказал:

“Мне выпала большая честь председательствовать на первом вечере, посвященном большому русскому поэту, моему другу Осипу Эмильевичу Мандельштаму. Этот первый вечер устроен не в Доме литераторов, не писателями, а в университете молодыми почитателями поэта. Это меня глубоко радует. Я верю в вашу любовь к поэзии, верю в ваши чувства и радуюсь тому, что вы молоды.

Мандельштам только сейчас возвращается к читателям. Правда, в журнале “Москва” была напечатана подборка стихов и статья Н. К. Чуковского. Вчера я получил журнал “Простор”, где опубликован цикл замечательных стихов. Алма-Ата опередила Москву. В жизни много странностей. Начинает Алма-Ата, а не Москва, начинают студенты, а не поэты. Это и странно и не странно.

Что сказать вам о поэзии Мандельштама? Прочувствованных речей я произносить не умею, кое-что о нем как о человеке уже написал.

Хочу сказать, что русская поэзия 20–30<-х>годов непонятна без Мандельштама. Он начал раньше. В книге “Камень” много прекрасных стихов. Но эта поэзия еще скована гранитом. Уже в “Tristia” начинается раскрепощение, создание своего стиха, ни на что не похожего. Вершина – тридцатые годы. Здесь он зрелый мастер и свободный человек. Как ни странно, именно тридцатые годы, которые часто в нашем сознании связаны с другим, годы, которые привели к гибели поэта, – определили и высшие взлеты его поэзии.

Три Воронежские тетради потрясают не только необычной поэтичностью, но и мудростью. В жизни он казался шутливым, легкомысленным, а был мудрым.

В 1931 году – прошу не забывать о дате – он написал:

За высокую доблесть грядущих веков… (читает 16 строк полностью)

Всё в этом стихотворении – правда. Вплоть до фразы: “И меня только равный убьет”. Его, человека, убили неравные. Но поэзия пережила человека. Она оказалась недоступной для волкодавов. Сейчас она возвращается. Здесь внизу студенты спрашивали, нет ли лишнего билета, как люди просят стакан воды. Это жажда настоящей поэзии.

Книга стихов давно составлена и ждет. Она прождет еще, быть может, пять лет (меня ничто не удивит), но она выйдет. Теперь это понимают уже все.

День, когда она выйдет, будет праздником. Ведь нельзя вместить не только в эту аудиторию, но и в Лужники всех тех, кто любит стихи Мандельштама.

Я ничего не хочу внести от той горечи, которая в каждом из нас, тех, кто знал его, видел, кто знал, как трагично он умирал.

Пусть стихотворение 1931 года будет в моих устах единственным напоминанием о судьбе большого поэта, который был виноват только в том, что жил во время, созданное для пера бессмертных – как казалось Тютчеву, – в котором были волкодавы, убившие Мандельштама.