Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

Когда на следующее утро зондерфюрер Фрёлих явился в блиндаж, Бройер встретил его, покачиваясь, в дверях. Выглядел он ужасно. Широкая шинель пестрела ржаво-коричневыми пятнами, из-под обматывавших голову бесформенных бинтов выступало щетинистое, с запекшейся кровью лицо – осунувшееся, как у покойника. Здоровый глаз блуждал как шальная пуля.

– Господин обер-лейтенант! – пролепетал Фрёлих.

– Ах, Фрёлих, это вы… Да-да, сейчас. Я ухожу.

– Куда уходите? Надеюсь, вы не серьезно, господин обер-лейтенант! Куда вы собрались? Мы ведь хотели… А как же наш… наш прорыв!

– Прорыв? Ах да, Фрёлих… Теперь вам придется в одиночку… Какое сегодня число, Фрёлих?

Бройер почесал повязку, но легче от этого не стало.

– Двадцать третье, господин обер-лейтенант. Но вам нужно…

– Значит, двадцать третье, говорите! Так и есть… Все верно, Фрёлих… Нужно только научиться видеть… И для этого, Фрёлих, не обязательно иметь глаза… Если удача вам улыбнется, передавайте привет моей жене!

Вконец подавленный зондерфюрер призвал двух человек. Но Бройер упрямился как ребенок.

– Нет-нет, здесь я больше не нужен… Пойду в Гумрак… или вернусь обратно в штаб…

– Но ведь кто-то вас должен сопровождать! Нельзя ж совсем одному…

– Ерунда! Вы лучше делайте свое дело хорошенько! Желаю удачи, – вместо улыбки Бройер вымучил только жалкую гримасу, а потом захромал прочь. Все трое молча смотрели на обер-лейтенанта, пока тот не скрылся за поворотом. Гайбель пару раз сглотнул и обстоятельно высморкался.

В течение утра минометный огонь усиливается. Ущелье то прочесывает веером пулеметная очередь, то танковый снаряд пробивает черную брешь на склоне, что повернут к противнику. Где-то в вышине клокочут, уносясь в тыл, мины. Но больше не происходит ничего. Иногда справа доносится звук проезжающих колонн и приглушенный гром битвы. Никто не знает, что там происходит, – связь с инженерами потеряна. Отсутствие приказов и всякого сообщения с тылом беспокоит капитана Факельмана, от волнения тот обливается потом, несмотря на худобу.

Около полудня возвращается посыльный, побывавший у зенитчиков на позициях. Уже издалека отчаянно жестикулирует.

– Никого не осталось! Все ушли, наш первый взвод тоже!

Единственное, что он нашел, – брошенные в спешке блиндажи. Даже телефонный аппарат не захватили. Он попробовал дозвониться до командного пункта на аэродроме, но безуспешно – трубку никто не брал.

Капитан, насколько позволяют слабые ноги, спешит на другой конец – он хочет переговорить с майором. И тут со стороны балки его настигает крик:

– Танки… танки!

Факельман карабкается наверх и выглядывает из-за снежного бруствера. Мать честная, в километре от них, а то и меньше, ползут, как черепахи, три танка. Господи, что же будет! Винтовки да два ненадежных пулемета – все их оружие! И никого из командиров… Алоис Факельман, владелец мебельного магазина, на желтушном лбу которого проступает холодный пот, теперь один… Один как перст: покинутый, отвергнутый и преданный всеми – армией, корпусом, дивизией и гнилым руководством аэродрома, и пока он стоит, до его сознания постепенно доходит, что с этой минуты только он в ответе за жизни людей – почти шестидесяти граждан Германии. Капитан Факельман, до сих пор ведавший исключительно вопросами офицерского столованья, оказался предоставлен самому себе и, понимая, что помощи ждать неоткуда и нужно действовать в одиночку, берет на себя роль командира и в ту же секунду, находясь в здравом уме и твердой памяти и прекрасно осознавая последствия такого поступка, принимает решение, на которое не хватило мужества ни у Паулюса, ни у Зейдлица, ни у кого из командиров корпуса: сложить оружие и, переступив черту, шагнуть в неизвестность, но спасти своих людей от безумного истребляющего дурмана. И спастись самому, самому! Посвятить жизнь мебельному гешефту представлялось ему более осмысленным, чем умереть ни за что. Капитан Факельман не искушен в пехотной науке – он больше по части особых поручений – и не имеет понятия, как осуществить задуманное. Скатившись по склону, он бежит за блиц-советом к Фрёлиху, чей блиндаж на противоположной стороне ущелья…

Зондерфюрер тем временем вызвал к себе Херберта, чтобы еще раз обговорить все детали запланированного побега. Он чувствует: решительный момент не за горами. Но тут распахивается дверь, и в проеме вырастает Факельман – ножки-спичечки, руки сложены в мольбе – чем-то даже похож на Бройера, только повыше. Он что-то кричит. Но крик его тонет в оглушительном грохоте. Сильнейший удар сотрясает блиндаж и отбрасывает Фрёлиха в угол. Балки вдребезги, из всех щелей и углов сочатся густые клубы дыма. Пахнет гарью и пригоревшим мясом…

Проходит немало времени, прежде чем Фрёлих с треском и шумом снова поднимается на ноги. Осторожно себя ощупывает. С рук содрана кожа, лицо нашпиговано песчинками, он чувствует, как оплывает глаз.

– Вы еще живы там? – спрашивает он, прислушиваясь к чужеродному звучанию своего голоса.

– Да жив вроде, – отвечает, чуть не плача, Херберт. – Дайте-ка сигарету!

Капитан Факельман лежит у самой двери. Грудь пробита противотанковой болванкой. Не человек, а выпотрошенный мешок. Лицо – крик, вылепленный из воска. Его поднимают из кровавой лужи и кладут на топчан. Унтер-офицер машинально начинает стягивать с покойника сапоги, Фрёлих таращится на него в оцепенении. И вдруг приходит в себя.

– Уходим! – кричит он. – Живо в укрытие! Я за Назаровым!

Но русского нигде нет… сгинул, как сквозь землю провалился. Фрёлих проверяет все позиции, заглядывает в каждый блиндаж. Но троицы и след простыл. Никто их не видел. Фрёлих бросает бесплодные поиски… Теперь все становится по местам… В отчаянии, близком к безумию, зондерфюрер начинает рвать с себя кобуру. Но потом одумывается. В первый раз в жизни этот безрассудный романтик видит неприкрашенную реальность. Видит бедственное положение, в которое попали люди, и понимает: кто-то должен их повести. Он чувствует, как разливается по всему телу тишина, как яснеет взгляд.

– Внимание! – его крик вклинивается в общую неразбериху. – Слушай мою команду! Всем, кто принадлежит к дивизионному штабу, приготовиться к выступлению!

Уже через несколько минут остатки оперативной роты Факельмана двигаются к аэродрому Гумрак: длинная цепь петляет по лощине под усилившимся огнем русских.

Гумрак! Какое неприятное слово, как чуждо оно кротким, размеренным и ласкающим слух названиям русских деревень! Как мучительно слились в его звуках тупая безысходность и ужасы разрушения. Гум-рак! Чувствуете, как свербит от голода у вас в кишках? Как набухают и смачно вскрываются гнойные раны? Как со стоном гаснут истерзанные жизни? Слышите, как скрипит снег, как потрескивает в четырех стенах студеный воздух, ухают и взрываются бомбы, рассыпаются в щепки доски и балки, каркают черные птицы, взлетая с человеческих тел, намертво скованных морозом? Гум-рак! Гум-рак!

Примерно в пятнадцати километрах к западу от города на белом блюде поволжской степи жались друг к другу безрадостной горсткой деревянные домишки и полуразвалившиеся сараи – поближе к железнодорожной насыпи, тянущейся на север. Здесь, недалеко от пересечения важных дорог, располагалась штаб-квартира армии, еще совсем недавно по рельсам ходили поезда, а в зданиях наверняка до сих пор укрывались люди – учитывая все эти достаточно весомые факты, русские постоянно посылали сюда бомбардировщики. Дальнобойная артиллерия охаживала эти края так же добросовестно. Местная водонапорная башня служила всеобщим ориентиром и целью. Люди посвященные старались держаться от нее подальше. Машины мчались по здешним дорогам как от погони.

В таком мрачном месте, которого коснулось чумное дыхание смерти, находился единственный на всю армию полевой госпиталь. Ни о чем не зная и ничего не подозревая, сюда, в надежде на помощь и спасение, со всех концов котла стекались несметные полчища изувеченных жертв, по дороге люди теряли силы и, совсем ослабев, забивались в незащищенные углы; одолеваемые безмерным отчаянием, они постепенно впадали в полузабытье и потом, с растущим безразличием только смотрели навстречу концу, в котором не оставляли сомнений гигантские братские могилы на кладбище.