Другая музыка нужна - Антал Гидаш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анна входит в комнату, останавливается перед кроватью Пирошки. Девушка дышит так сладко и ровно, что мать колеблется мгновенье. Но потом гладит теплое и росное со сна лицо девушки.
— Дочка… — шепчет Анна. И, как давным-давно, когда она вынимала ее еще из люльки, чтобы покормить, добавляет: — Пирока…
Пирошка слышит, но не шелохнется. Знает и ждет, как положенную дань, что и «дочка» и «Пирока» повторятся. И так каждый день. Но сегодня Пирошка тут же открывает глаза. Чуть не плача, прижимается к руке матери, целует ее жесткую, шершавую ладонь и шепчет:
— Папа… — И тише шелеста крылышек мотылька: — Йошка…
Мать и дочь смотрят друг другу в глаза. Девушка снова прижимается к руке матери, страстно целует ее. Так проходит несколько секунд.
— Когда же скажут что-нибудь? — спрашивает Пирошка.
— Не знаю. Сегодня опять пойду, — отвечает Анна.
Потом девушка, как всегда, просит мать посторожить у занавески алькова, а сама сбрасывает под одеялом рубашку, в которой спала, быстро тянется голой рукой за сорочкой, висящей на стуле, просовывает в нее голову, оправляет на себе и только тогда вылезает из постели.
Прикрытая коротенькой рубашонкой, Пирошка излучает тепло и ни с чем не сравнимый аромат юного девичьего тела.
Она торопливо одевается и из Пироки превращается в очень серьезную барышню Пасхальную.
2
Пирошка-то отлично знала, что пошла она работать на консервный завод главным образом из-за Йошки Франка. И все же до прошлой недели они встречались не чаще прежнего. Дело в том, что Йошка начинал работу на час раньше и кончал часом позже Пирошки, работавшей в овощном цехе. Обеденный перерыв у них тоже не совпадал. К тому же овощной цех был отгорожен от других цехов высоким забором.
Йошка и Пирошка, хотя и мучались от такой близости и недосягаемости, еще и словечком не обмолвились ни о любви, ни о чем-либо подобном. Они тянулись друг к другу, как подсолнух тянется к солнцу. Только нельзя было понять, кто же из них подсолнух и кто солнце. Быть может, они были друг для друга одновременно и тем и другим.
Держа руку на станке, пуская его в ход, тормозя и снова запуская, Йошка Франк за визгом и скрежетом жестяных крышек, за дымящимися котлами с бульоном, станками и стенами цехов, набитых парнями и девушками, чувствовал Пирошку, которая где-то тут, неподалеку, и излучает то самое тепло, которое хоть и по-иному, но чувствовала и мать, наблюдая, как дочь встает после сна.
С тех пор как девушка вступила в громадину завода, Йошка постоянно ощущал ее присутствие; оно и тревожило его и наполняло радостью, пробивалось к нему, как свет сквозь занавес, и мешало. Парню приходилось изрядно напрягать силу воли, чтобы, как прежде, сливаться с машиной, ибо машина могла отомстить за измену: острыми, как бритва, краями бешено крутящейся жестяной крышки могла вонзиться в пальцы Йошке даже сквозь толстый бинт. «Нельзя сейчас думать о Пирошке!» — встряхивал головой парень и строго смотрел на машину. Но проходило несколько минут, и бесшумно, точно рыбки, приплывали, возвращались мысли о Пирошке.
Знай девушка, какой опасности подвергаются из-за нее руки Йошки, она сбежала бы, наверное, на край света.
Но девушка не знала. Присматривая за детьми и выглядывая в грязное оконце овощного цеха, Пирошка всем своим существом вглядывалась туда, где за глухой дощатой стеной барака гудел завод и цех и где спиной к ней сидел за машиной Йошка. «Надо что-то сделать, так дальше нельзя!» — страстно твердила Пирошка, когда ей становилось совсем уж невмоготу.
Так оно шло до прошлой недели, пока не арестовали отца Пирошки. С этого дня Пирошка стала вдруг встречаться с Йошкой ежедневно. Утром вставала на час раньше, вечером час ждала на улице, чтобы вместе идти домой. Но ни она, ни Йошка не говорили ни о чем, кроме как о Тамаше Пюнкешти, да о том, что будет и что делать. И при этом строили тысячи разных предположений.
Девушке, да и парню тоже, казалось смертным грехом думать о чем-либо ином. И все-таки, хоть об этом и не говорилось, любовь их росла, росла и росла… Для Йошки Франка рабочий день стал невыносимо долгим, особенно последний час, когда Пирошка стояла на улице. И едва только кончалась смена, как он бежал прочь из цеха, не вымывши даже лица. И бинт снимал на ходу — так он и развевался, словно узенький белый флажок, пока Йошка не бросал его в мусорный ящик.
В душе у Пирошки смешалось все: отец, мать, братья, фальцовочный цех, и Йошка за дощатой стеной, и арестованные люди, и Флориан, и опять Йошка…
— Барышня Пасхальная!.. Барышня Пасхальная!.. — раздавалось у нее за спиной.
Но Пирошка не слышала. Она оборачивалась только тогда, когда какая-нибудь девочка дергала ее за юбку.
— Барышня Пасхальная!.. Уж не оглохнуть ли изволили?
Часть третья
КТО СКАЖЕТ?.
ГЛАВА ПЕРВАЯ,
в которой Пишта повышает качество даровой похлебки
1
Каждый день, прежде чем мускулистый, тренированный барон Альфонс подъезжал на своей машине к заводу, предупрежденный по телефону старший швейцар оттеснял от ворот толпу безработных. Помогали ему младшие швейцары, пожарники, а также и командир над клозетом и крысами, от которого все невольно отшатывались, — так недвусмысленно пахло от него.
…Машина подлетала к воротам. Инспектор над клозетами (это был его официальный чин, неофициальный звучал куда хуже) стоял с железным крюком в руке, спрятавшись за проходную будку, дабы не испортить пейзажа. Он выглядывал в щелку между кирпичной стеной ограды и массивными железными воротами. Иногда, «если безработные начинали бесчинствовать», он, тяжело сопя, выходил с высоко поднятым крюком. И видно было, как при каждом шаге волновался на его огромном животе пропитанный нечистотами синий халат.
Двадцатидвухлетний барон Альфонс, словно выброшенный катапультой, изящно выскакивал
