Александр Дюма - Труайя Анри

«Стремительный» снова вышел в море. На этот раз Александр твердо намерен был телом и душой отдаться своей миссии патриотической информации и пропаганды. В Боне, в Константине он собрал обильный урожай военных рассказов, страшных историй о зверствах, которыми грешили оба лагеря, а также забавных наблюдений за нравами населения. Желая отдать дань местному колориту, он купил в Сторе злобного грифа по кличке Югурта, предназначенного для зверинца, который он устраивал в своем замке. Вернувшись в Алжир, он посетил вернувшегося тем временем Бюжо, который встретил его с высокомерным лукавством: «Ах, так это вы, господин захватчик судов!» Бюжо явно пришел в ярость, узнав, что штатский позволяет себе путешествовать за государственный счет на корабле, принадлежащем королевскому флоту. Но Дюма решил, что какому-то там маршалу не подобает указывать, как себя вести, писателю его масштаба. «Господин маршал, – ответил он, – я подсчитал вместе с капитаном, что со времени моего отъезда обошелся правительству в одиннадцать тысяч франков, которые пошли на уголь и продовольствие. Вальтер Скотт во время своего путешествия в Италию обошелся английскому адмиралтейству в сто тридцать тысяч франков, так что французское правительство должно мне еще сто девятнадцать тысяч!» Бюжо, несмотря на то что довольно скептически выслушал рассуждения этого писателя, считавшего, что перо на весах государства весит больше, чем сабля, пригласил Александра сначала на ужин, а затем на множество местных праздников, с тем чтобы он мог ознакомиться с обычаями огромной страны, где постепенно налаживалась мирная жизнь.

Восхищение, которое вызывали у Дюма его открытия, не мешало ему увидеть и понять, насколько несправедливо порабощение алжирцев завоевавшей страну Францией. «Мы оттеснили их в горы, – пишет он, – мы отняли у них их владения, а взамен дали союз с нами. Должно быть, для них это очень почетно, но, с точки зрения людей, считающих себя естественными собственниками земли, возможно, этого недостаточно». Неужели французское правительство, пославшее писателя в Алжир для того, чтобы он воспел героизм французских войск и отеческую заботу французского руководства, удовольствуется этими уклончивыми и даже, можно сказать, критическими замечаниями? Дюма подобные соображения нисколько не заботили. Он один, думал он, настолько же способен разобраться в положении в стране, насколько все министры вместе взятые.

Небольшое разочарование: Бюжо не позволил Дюма вернуться во Францию на «Стремительном», и ему пришлось плыть домой за свой счет на пассажирском судне под названием «Ориноко». Вся компания, к которой теперь присоединились еще Юнис, его маленький сын Мохаммед и гриф Югурта, поднялась на борт. Четвертого января 1847 года, встретив Новый год в море, путешественники прибыли в Тулон. Думая о близящейся встрече с родной землей, Александр, еще окутанный видениями Африки, чувствовал тревогу, смешанную с печалью. «В полной противоположности с тем, что мне следовало бы испытывать, – писал он, – у меня всегда сжимается сердце, когда после долгого путешествия я снова ступаю на французскую землю. Дело в том, что во Франции меня ждут мелкие враги и застарелая ненависть. Тогда как, напротив, стоит поэту пересечь границу Франции, и он превращается при жизни в умершего, который присутствует на суде будущего. Франция – это современники, иными словами – зависть. Чужая сторона – это последующие поколения, то есть правый суд».

Вот как раз с «правым судом», с правосудием, ему и предстояло столкнуться, едва успев разобрать багаж на вилле в Сен-Жермен-ан-Ле. Затянувшееся отсутствие помешало Дюма представить в оговоренный срок заказанные несколькими газетами романы с продолжением. Жирарден из «La Presse» и Верон из «Le Constitutionnel» подали на него в суд за несоблюдение контракта. Не дав им текстов, он не только лишил их денежной выгоды, не только ущемил их интересы, но и дискредитировал в глазах читателей. Необходимо было возместить причиненный ущерб.

Тридцатого января Дюма намеревался сам выступить в свою защиту перед судьями. Вот это событие! Публика повалила толпой. В половине первого двери распахнулись, и любопытные потоком хлынули в зал суда. Наконец появился и сам Дюма. Он выглядел величественно со своей львиной гривой и взглядом римского императора, но он сильно растолстел в последнее время. И очень жаль! – единодушно решили дамы. Повернувшись ко всем этим людям, собравшимся здесь, чтобы его послушать, он широко взмахнул рукой. Человек, обладающий таким талантом, как у него, не нуждается в помощи адвоката! Кто может сказать о нем лучше, чем он сам? Началось разбирательство дела, и с самого начала он принялся раскатистым голосом себя защищать. Да, конечно, он не сдержал всех своих обещаний, но у него есть оправдания: «За восемнадцать месяцев я написал сто пятьдесят тысяч строк. Я нечеловечески устал. Здоровье мое пошатнулось. Мой доктор сказал, что я страдаю неврозом. Он посоветовал мне развеяться, отправившись путешествовать. […] Стало быть, выполнение контракта было прервано обстоятельствами непреодолимой силы». Королевский прокурор проявил снисходительность к ответчику: «Господину Дюма нетрудно будет рассчитаться с долгами, для этого ему достаточно снова взять в руки перо». Девятнадцатого февраля решением суда Дюма был приговорен к тому, чтобы через восемь месяцев представить Жирардену восемь томов и шесть томов Верону – через шесть месяцев. Кроме того, оба истца разделят между собой шесть тысяч франков в качестве возмещения ущерба. Поначалу ошеломленный перспективой предстоявшего ему каторжного труда, Александр сделал кое-какие подсчеты и успокоился: дело оказалось не таким уж невозможным. Он сделает все намеченное: «La Presse» получит его «путевые впечатления» «Из Парижа в Кадис», «Le Constitutionnel» утешится отличным романом «Сорок пять», а «Веку», который вообще-то к делу отношения не имел, достанется замечательный роман с продолжением «Виконт де Бражелон».

Однако, отрабатывая повинность, Александр должен был одновременно готовиться к открытию Исторического театра, назначенному на 20 февраля 1847 года. Первым спектаклем в его афише стояла «Королева Марго». Но, может быть, Дюма совершил ошибку, решив отдать в этой пьесе роль старой Екатерины Медичи девятнадцатилетней актрисе Беатрис Персон? Правда, та пообещала загримироваться как следует и обезобразить себя в соответствии с ролью. А она такая прелесть, когда играет старушек, с ее-то детским личиком! Александр всеми возможными способами давал ей это понять. А пока он забавлялся с ней любовными играми в своей временной парижской квартире, Селеста Скриванек по-прежнему вела хозяйство на вилле на улице Медичи, в Сен-Жермен-ан-Ле, и надеялась, что вскоре будет царствовать полноправной хозяйкой в замке, который строился в Марли. Тем временем «Королева Марго» продолжала репетироваться полным ходом, доводя актеров до изнеможения, поскольку пьеса вышла непривычно длинной. Только бы публика захотела вытерпеть столь утомительный спектакль!

Одиннадцатого февраля, когда Дюма был занят внесением последних поправок перед премьерой, кто-то бросился к нему и отвлек от работы, размахивая версткой «Вестника» («Le Moniteur») и крича во все горло: «Читайте! Читайте!» Удивленный Александр выхватил из рук гонца пахнущий свежей типографской краской листок и прочел, что во время бурного заседания в палате депутатов к правительству обратился с запросом по его поводу депутат Кастеллан. «Я узнал, – заявил тот, – что сочинитель романов с продолжением был облечен миссией исследовать Алжир. Судно, принадлежащее королевскому флоту, было послано из Кадиса, чтобы взять на борт этого господина. Позволено ли мне сказать, что было нанесено оскорбление чести флага? Напомню, что перед тем этот корабль был подготовлен к тому, чтобы принять короля». Военно-морской министр попытался оправдаться, ссылаясь на то, что лицу, о котором идет речь, было дано «особое поручение». Это объяснение вызвало шквал возмущения и смеха в зале заседаний. Депутаты Мальвиль и Лакросс возмущались громче всех. Кастеллан вопил: «Правда ли, что министр сказал: „Дюма откроет господам депутатам Алжир, о котором они ничего не знают?“» Сальванди смело признался в том, что действительно произнес такие слова. Среди всего этого шума имя Дюма жестоко осмеивалось. Александр не мог такого стерпеть и немедленно отправил свой ответ в газеты, напечатавшие отчет о заседании. «Человек, который плыл на „Стремительном“, – это человек, никогда ничего не говоривший, кроме того, что есть на самом деле; впрочем, ему не было надобности что-либо говорить, поскольку все было указано в его паспорте, и этот паспорт, выданный министерством иностранных дел и подписанный Гизо, был в руках у капитана. А теперь поговорим о том, в каких условиях, при каких обстоятельствах выполнял он свое особое поручение. Он оставил ради этого самые важные дела, потерял три с половиной месяца своего времени и добавил двадцать тысяч франков собственных денег к тем десяти тысячам, которые выдал ему господин министр народного просвещения. Что же касается „Стремительного“, который был предоставлен мне, как говорят, неожиданно, он был действительно выслан за мной в Кадис господином маршалом Бюжо. Было отдано распоряжение взять меня на борт, меня и тех, кто меня сопровождает, либо в самом Кадисе, либо в любом другом месте побережья, где я мог находиться и куда ему следовало за мной отправиться. Когда я, в отсутствие маршала Бюжо, прибыл в Алжир, „Стремительный“ был на восемнадцать дней предоставлен в мое распоряжение. Я был волен отправиться на „Стремительном“ в любое место, куда пожелаю. Это распоряжение не было ошибочным, это распоряжение не было недоразумением, это распоряжение было отдано господином контр-адмиралом Ригоди». Однако Дюма не мог довольствоваться тем, что ответил своим обидчикам на страницах газет. Он желал объясниться с оружием в руках. Мальвиль, публично его оскорбивший, получил от него хлесткое послание: «У депутатов есть свои привилегии, у парламента есть свои права; однако всякая привилегия и всякое право имеют свои границы. По отношению ко мне вы эти границы преступили. Я имею честь требовать от вас удовлетворения». Затем Александр написал Виктору Гюго, которого просил быть его секундантом. Негодование отца передалось и сыну, и младший Дюма вызвал на дуэль Лакросса. Огюст Маке, не желая оставаться в стороне, послал вызов Кастеллану. Три поединка по одному и тому же поводу – лучше не придумаешь! Увы! Понятие о чести во Франции начало утрачиваться. Все три депутата высокомерно ответили, что драться не станут, поскольку им претит делать рекламу господину Дюма и к тому же они защищены «парламентской неприкосновенностью».