Земля имеет форму чемодана - Владимир Орлов

И при этом обитательницы женской палаты (и там стояло шестнадцать коек) были сексуально озабоченны. Хотя, как сказать… В озабоченности есть и некие унылости и чуть ли не безнадёжность. Наши же «крали бытовые», по понятиям медиков, не все, конечно, но многие, находились в состоянии любви.

Мало того что происходили вспышки страстей семейных (добавим сюда и отношения любовников) с взаимопрощениями, с возобновлением юношеских чувств, с клятвами и стояниями на коленях. Так ешё возникали и романтические сюжеты с участием временных пациентов госпиталя. Ничего особенного в этом явлении, как мне стало понятно позже, не было. Никаких сдвигов в небесах, никаких падений метеоритов в озеро Чебаркуль, никаких мистико-эротических знаков и воздействий Камасутры, о которой, впрочем, тогда не имели представления. Травматики, люди практически здоровые, ну, подумаешь, зубки поболели, маялись в бездельи, телевизор в госпитале был один, и в девять его выключали, мобильники ещё не изобрели, кроссворды в моду не вошли, медперсонал был государственно строг. Скука. Отчего же и не завести тут приключения, хотя бы и на несколько дней, но без всяких долговременных обязательств. Стадо быть, больничные романы были схожи с романами курортными.

Однако эти приключения не могли состоять из одной лишь трепотни и лизаний языками, а должны были иметь и завершения со всхлипами и восторгами. Но где получить эти всхлипы и восторги? Если только на камнях больничных лестниц. Семейные же восстановители устоев хотя бы могли использовать скамейки в госпитальном саду. Но ничего приятного в этом не было. То есть было, конечно, и приятное, нам-то к чему только не приходится привыкать, однако и со скамеек в сумерках жаждущих любви гнали соблюдатели благонравия. Естественно, и восторги на ступенях каменных лестниц были прекращены.

А потому иные мои соседи по палате ходили мрачные и отказывались полоскать зубы.

317

И вдруг удивили медиков желанием добиться немедленной выписки недолеченные. Медикам были известны прежние упования тружеников разных важностей — инженеров, конторщиков, водителя троллейбуса, ходуна-точильщика ножей и ножниц, да мало ли кого. У всех до поры до времени есть зубы, так вот все эти люди мечтали недели три поотлёживаться, дурака повалять, отдалиться от своей служебной рутины, от опёки начальства и жён, и вдруг — просьбы о немедленной выписке.

318

Но я-то догадывался, из-за чего стал хлопотать о выписке мой сосед, инженер с «Калибра» Анатолий Коноплёв.

С точки зрения женщин, и госпитальных, и навещающих больных, мужики в последние дни начали внезапно дуреть. Мнение о внезапности показалось мне ошибочным. Просто происходило обострение чувств и интересов… К чему? Вот-вот должна была состояться финальная встреча на Кубок Европы. Нашим предстояло играть с югославами. К футболу тогда относились простодушно, с романтической даже любовью, как к важнейщей составляющей народной жизни, в коей не было места ни корысти, ни делячества, а была возможность для проявлений отечественных молодечеств, бесшабашности и отваги. И представить тогда никто не мог, что со временем футбол забредёт в трясины шоу-бизнеса. В ту пору футбол был — праздник. На стадионы, в места свободных суждений, ходили семьями, и в мыслях не держа, что там могут случиться скандалы или драки. А уж коли оказывались у буфетов, то и там было чем порадовать и себя и детишек.

И вот накануне финала первого пробного чемпионата Европы и начались болельщицкие страсти. Или лихорадки. В госпитале слово «бабы» почти пропало из обихода. Зато охотно и повсеместно судачили о футболе. Хотя, конечно, бабы из соображений и практических действий челюстных кавалеров никуда не испарились, тот же тихий мой сосед, Коноплёв, кому в выписке было отказано, продолжал волочиться за Тонькой, продавщицей зеленного магазина на улице Герцена (палата № 3, трещина скулы).

В субботу приехала жена. Среди прочей информации (о сыне, о моих родителях, о друзьях) прозвучали слова, подтвердившие мнение больничных дам о том, что в преддверии финала мужчины в Москве принялись дуреть. К нашему разговору сразу стали прислушиваться лежавшие и сидевшие в палате джентльмены. Жена произвела на них впечатление. Или хотя бы удивила: надо же — такая красивая особа оказалась женой задрипанного мужичонки, хмыря и недотёпы. К субботе, правда, при перевязке бинтов на мне поубавилось, из Шарикова эпохи слова «абыр» я превратился в человека всего лишь с обиженной обстоятельствами головой. И нос мой открылся публике, и произнесение звуков стало более приятным для слушателей. Жена привезла и купленный ею на неделе спортивный костюм, он меня не то чтобы преобразил, но, во всяком случае, улучшил мою осанку.

— Не знаешь, кто из наших, — спросил я жену, — из редакции, поедет в Париж?

— Что значит — в Париж? — сказала жена. — Многие ездят в Париж. Или бывают там проездом.

— Нет, — опечалился я, будто до неё не дошёл простейший смысл. — Кто нынче поедет на игру с югославами?

— Откуда мне знать ваши дела! — осердилась жена, но на секунды. Жили мы тогда в очередных продолжениях медовых месяцев. — Хотя я слышала от Блатина, что поедет на финал Михалёв.

— Повезло Гришке! — воскликнул я.

И вздохнул.

— Ты что, — удивилась жена, — завидуешь Михалёву? Так это дела не вашего отдела.

— Нет, конечно, — сказал я. — Да и не дорос я до Парижей! Но горести мои иного порядка.

Объяснения мои жена поняла. Горести мои, пафосные, но и с долей самоиронии, были вызваны невозможностью сопережевать вместе с командой и всей страной в реальности игрового времени. Здесь в госпитале мы были обречены на неживую утреннюю информацию об уже случившемся и загнанном в ледяные единицы стастистики. Всё прошло, но без нашего переживания и участия. А это скучно, унизительно и досадно. Радиорепортаж начнётся в одиннадцать. А радиоточки в это время в госпитале будут отключены. И даже если у кого-то заработает мелкий вэфовский приёмник, его тут же обнаружат и попросят выключить. И это в обстановке ужесточения режима в связи с обострением любовных происшествий.

— Телефоны где у вас расположены? — спросила жена.

— На площадках между этажами. Но ночью пользоваться ими нельзя. Обходят дежурные врачи.

— Ладно, — сказала жена. — Что-нибудь придумаем…

319

О том, что она придумала, жена сообщила в тот же вечер.

Предложение её было простое, а потому и трудно выполнимое.

— Так, — сказала жена, — ты опускаешь за три минуты до начала игры две копейки в таксофон, я ставлю наш телефон в обнимку к репродуктору, и ты слушай репортаж все девяносто минут, не трепыхайся в волнениях, ты ещё нужен мне и сыну.

Без пяти одиннадцать я вышел из палаты. Тишь и темень. Передвигался по лестнице по маршу вниз слепым кротом, вцепившись в перила. Переход Суворова через Альпы. Потом стал слышать. Где-то кашляли, где-то, то ли на верхних этажах, то ли этажом ниже нашего, кто-то из мужиков шепотом и без мата пытался передать вибрацию нежных желаний. И глаза мои начинали видеть. Отсветы сумеречных московских огней создавали даже тени. В кабину телефона-автомата я зашёл без ожидаемых напряжений. А вот набирать домашний номер пришлось на ощупь. Номер этот был очень прост, до сих пор помню его — И (Иван) 1-51-50, и жена сразу подняла трубку.

— Ну, как? — спросила жена. — Слышишь?

— Слышу, — прошипел я.

— И прекрасно, — заключила жена. — Наслаждайся. А я пойду к сыну.

И ведь получилось.

Минут десять никакие охранители порядка себя не проявляли. Может, уже спали. Может, не ожидали от болезных людей каких-либо подвохов. Игра началась, и рассказ о ней повёл, теперь уже и не помню кто, скорее всего это был Николай Озеров с его двадцать девятью единицами словарного запаса, уже тогда любимец радиовластей и монополист в спортивной болтовне на все темы. Но хорош ли был для меня Озеров или не хорош, не имело значения.

Так вот десять минут мне никто не мешал, и я потерял бдительность. Сначала по стеклу кабины постучали, а потом и грубо дёрнули дверь. Слава богу, ночным надзирателем оказался зубной техник, а скажем, не медсестра.

— Это как понимать? — грозно спросил следящий за порядком.

— Пока ноль-ноль, — сказал я и протянул ему трубку.

Тот её взял, осмотрел внимательно и приложил к уху. Соображал, что ему подсунули, понял наконец. Спросил:

— Кто вас уполномочил?

— Палата уполномочила, — уверил его я.

— А кто на конце связи? — поинтересовался зуботехник.

Я хотел было доложить надзирателю, что на конце связи комментатор Озеров, но удержался и сказал:

— Жена.

Хозяин порядка хмыкнул, но вышло будто хрюкнул, подмигнул мне и наложил резолюцию:

— Ну, ладно, если палата уполномочила… Только не собирай вокруг себя людей…