Женщина при 1000 °С - Халльгрим Хельгасон

Телефон молчал неделями, что было очень любезно с его стороны, только мама, царствие ей небесное, пару раз звонила, чтобы проверить, в состоянии ли я сказать «алло», и передать столичные новости. Тетя Лоне Банг-Банг стала отмечать свое восьмидесятилетие, а папины братья и сестры, те, которые были еще живы, не захотели идти туда, куда она не пригласила его. Через некоторое время после смерти бабушки Георгии в сентябре 1958 года певица затеяла переезд в Исландию и в эту пору жила в актерском подвале в Рейкьявике, где чтила память президента и учила саму Бьорк и другую молодую поросль пению и умению держать себя на сцене, а немногочисленной столичной элите позволяла в свою честь складывать губки бантиком и танцевать менуэт. Это было что-то с чем-то.

В конце октября у меня кончились сигареты, и я уже успела позабыть это старинное баловство, когда месяц спустя мне прислали с машиной целый блок. Тут до меня дошло, что я, оказывается, нашла для себя абсолютно новый вид блаженства: однообразное житье.

Жизнь пройдя до половины, я получила отпуск души. Наконец-то я была свободна от детей и мужей, свободна от этого хлыста, этой погонялки, без которой немыслима повседневная жизнь в современном обществе. В больших городах не счастлив никто, кроме бомжей и алкашей.

Значит, даже после всей моей суетни в большом мире, я – просто-напросто деревенская жительница?

В один холодный вторник перед рождеством динамо-машинка взяла и сломалась. Тишина пришлась мне очень даже ко двору, а вот темнота окружила хутор, точно какая-нибудь армия, и ее последствия захватили меня врасплох: старый призрак стал поднимать свою засаленную голову. Бортмеханик моей жизни умер не полностью. Всего за несколько часов я провалилась во тьму и ад кромешный. Мне казалось: он вернулся, и я в любое время ждала ружейного выстрела с улицы сквозь окно. Я стала ужасно бояться темноты и зажигала в каждом углу свечки. И все же я не могла уснуть. Хотя вокруг царили покой и тишина, моя голова вот-вот была готова расколоться. Как будто на меня одновременно обрушились все изнасилования прошлых лет, словно сотня смертельно-бледных летучих мышей, которые хлестали меня со всех сторон шипастыми крыльями и скалили на меня мелкие зубы. Потом пришла и эта парочка – Унижение и Боль, а еще Гнев на изменщицу-любовь, и они вместе сыпали удары кнутов на пищащих зверьков, так что те только еще пуще щелкали зубами. Но сквозь эту катавасию я услышала в кухне шум, тяжелый стук, – он что, вошел? С того света вернулся? Нет, этот стук… это стук, это тот самый стук: передо мной вдруг предстала маленькая девочка, мне явилась моя девочка, царствие ей небесное, моя родная, любимая, мой ребенок, который погиб на узкой улице в другой жизни. Она явилась мне, предстала над изножьем кровати, паря, и локоны такие блестяще-светлые в свете свечей, она была такая красавица, одежда на ней была та же, что и в день ее гибели, и она читала стишок:

Бу-мей, бу-мей,и – все-с-ней.

Боже праведный, это голосок, это же она, это она, ах, дитя мое, ангелочек мой, – и такая красивая, такая светлая, такая синеглазая, Блоумэй, родная моя Блоумэй. И в то же время – такая призрачная, да, именно такая, какими и должны быть привидения, в облике что-то почти старческое, – девчушка, в течение тридцати лет остававшаяся трехлетней, и она произносила свое имя, да это она свое имя говорила: «Бумей». А потом исчезла.

«И всё с ней».

А я осталась лежать, меня била сладостная дрожь. По коже пошел жар, и я преисполнилась спокойствия и мира и через полчаса тихонько уснула, и снились мне розовые клумбы и мягкие качели. Она прежде никогда мне не являлась, а сейчас это пришлось очень кстати. Она спасла меня от скоропостижного умопомешательства. Боже мой, а я-то не верила ни во что парящее.

На следующий день пришел Йоун. Я потихоньку ковыляла у ворот овчарни и почувствовала, как увлажняются глаза, когда увидела, что он, чуть согнувшись, идет пешком по крутому пригорку. Чуть не выскочила ему навстречу, чтобы обнять его, родимого, но сочла, что вести себя так будет в высшей степени не по-кальдалоунски, и дождалась его у ворот. Когда он добрался до меня, мои глаза уже успели как следует высохнуть.

«Драсьти».

«Привет».

Мы некоторое время постояли среди падающих снежинок. Вдали, на серой Глуби паром «Фагранес» вплывал в этот самый длинный в Исландии фьорд.

«Машинка кирдык?» – спросил он наконец и направил свои стопы к сараю.

«Ага. Ты слышал, как она вчера сдохла?» – проговорила я ему вслед из глубин пальто.

Ответа я дождалась только через два часа, когда динамо-машинка была починена, а мы уселись в кухне.

«Нет, я сейчас уже почти ничего стоящего не слышу».

Мало-помалу я вновь овладела действительностью. El hombre медленно исчез из моего сознания, словно грязный сугроб со склона; под конец от него осталось только горстка песка на зеленом вереске – она там, кстати, до сих пор так и лежит.

Я спокойно сидела в Хрепнювике, прожила там еще три года. Халли почти полностью отдалился от меня. Он сошелся с Авралой, они жили в районе Мелар[239] и на Западные фьорды звонили на Рождество и на Пасху. А мои маленькие царьки – Оули и Магги – чаще всего были у меня, летом, а в остальном я была одна. Мне было нечего дать бедным малышкам, я заботилась о них, как раненый врач – о пациенте, только и ожидая, когда их можно будет услать.

Это была какая-то гремучая смесь блаженного уединения, изгнанничества и тюремного заключения. Разумеется, сейчас, в этом гараже, я тоже как бы мотаю срок. Если судебная система до тебя не добралась, приходится самому за себя взяться. Впрочем, я категорически отрицаю, что я – убийца. Никакой я, к черту, не убийца. Кто тыщу раз бывал убит – тот уже сам никого не убьет.

По зрелом размышлении могу сказать, что эти годы покоя и уединения близ Глуби были, пожалуй, лучшими из тех, что я прожила. Сначала я обрела непритязательность, затем гармонию, по крайней мере, хоть намек на ту гармонию, отблеск которой я увидела в глазах отшельника с Сушилен, когда он много лет назад прокрался в Скетюфьордскую столовку. Стало быть, грустный итог жизни таков: счастье – не в других людях, а в том, чтобы держаться от них подальше. По этой причине здесь, в гараже, мне так хорошо.

116

Парусная мастерская «Эгир»

1984

Что я делала после тех лет у Глуби? Я переехала в столицу и… Ой, а вот и Лова, родимая.

«А что ты делала вчера вечером?»

«Вчера вечером? Дома была, мы с мамой телевизор смотрели. Мы всегда вместе смотрим ‘Скорую помощь’».

«Фи! Тебе бы в Афганистан поехать и заботиться о тамошних женщинах. Пока молодой – полезно побывать на войне».

«Боюсь, мама будет недовольна».

«Фи. Матерям вообще полезно скучать по своим детям».

«Но я у нее единственная».

«Да, это тебе повезло. Но прошу тебя, Лова, не забывай жить. Жить самому гораздо интереснее, чем смотреть на это со стороны».

Она дает мне лекарства, а потом я позволяю ей накормить меня с ложечки, притворяюсь обессилевшей. Не хочу запихивать это в себя, надоели мне пищевые продукты. Но недалек тот день, когда я смогу не проделывать этой процедуры. Адвент не за горами, а там уж и четырнадцатое число. В тринадцать тридцать, так ведь она сказала, девушка из Службы погребальных костров.

Ах да, что же я делала после тех лет у Глуби? Я переехала в столицу и осела вместе с моим Оболтусом Диванным в убитой в хлам квартире на улице Капласкьоульсвег. Хотелось быть поближе к Халли в его Мелар и к Оули, который предпочел снимать жилье у брата, а не жить бесплатно у матери. Я нашла себе работу на мысу Гранди, сидела там и подшивала счета в «Парусной мастерской ‘Эгир’». Я считала, что должна отплатить за тот урон, который нанесла моряцкому сословию, но оказалось, к тому времени эти добрые люди уже давно не обслуживали морские суда, а вместе со всей своей фирмой ударились в походную жизнь. Палатки, тенты и домики на колесах. Они стали моей специальностью на много лет. Но, черт возьми, как же холодно было на этом Гранди и как ветрено в этом Западном районе, там я часто чувствовала себя, как вошь в Господней бороде, под вечными ледяными дуновениями из той его ноздри, которая называется Квальфьорд. Потом мы переехали в Вог, где была защита от ветра. Магги пошел в Колледж-у-Озера, который в ту пору переехал туда, только без Озера. Там я превратилась в курочку-садовницу: клевала грядки, повязавшись платком, и радовалась зеленям, вылезающим из земли. Мы начинаем жизнь с мечтаний о золотых горах, а заканчиваем тем, что радуемся одному деревцу. Видимо, это и есть главное содержание нашего бытия: обрубать мечты. Избавляться от всего, что ты хотел и что получил. Сейчас я лежу здесь, и у меня осталось одно-единственное яйцо.