Книга сияния - Френсис Шервуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Нет, — пробормотал Вацлав. — Только не Рохель.
И заплакал, а за ним и остальные. Громче всех рыдал Йепп.
Йосель опустил взгляд на карлика.
— Иди сюда, дорогой друг, — всхлипывая, выдавил из себя Йепп, — мы тебе руки умоем…
Колени Йоселя подогнулись, и он рухнул на пол. Его руки повисли, глаза были полузакрыты. Теперь он уже нисколько не напоминал злобное чудовище — скорее существо безумное, но безвредное. Он казался опустошенным — от прежнего Йоселя осталась одна оболочка. Он сам не знал, что на него нашло… кроме того, что это было горе — горе и ярость. Он поддался самой низкой из человеческих эмоций — гневу — и, будучи таким огромным, в своем гневе причинил вред множеству людей, может статься, невинным или бессильным. Он разрушил дома. Но хуже было другое. Он вспоминал свою краткую жизнь, и она казалась ему такой же пустой, каким был сейчас он сам. Пустая растрата сил. Он выбирал не то, что нужно, — яростно, бешено и неумело, и ошибка влекла за собой ошибку. Повсюду он сеял лишь зло.
Трактирщик принес таз с водой, несколько чистых тряпиц, и Йепп умыл Йоселю руки.
Если бы он только мог говорить! Он бы сказал: «Это моя вина, ибо именно я поймал ее взгляд. С самого первого дня я домогался жены ближнего своего, я искушал ее. Из-за меня она потеряла все, что было для нее драгоценно, — ребенка, честь, дом, мужа и, наконец, жизнь».
— Уведите его, — сказал Вацлав раввину. — Ведите его домой, пока сюда не явилась стража.
— Идем, Йосель, — нежно сказал раввин.
Они вместе вышли из трактира, сын следовал за отцом. Другие мужчины Юденштадта держались позади, на почтительном расстоянии. Пока они шли к Карлову мосту, Йосель мог увидеть все, что разрушил. Сломанные телеги, разбросанные товары, пролитое молоко, разбитые окна… Люди отворачивались от него, торопливо прятались в переулки, забирались под столы, в шкафы. Йосель опустил голову. Ему было стыдно. Казалось, вид этих разрушений вытягивает из него силы, и он еле добрел до ворот Юденштадта. Какой смысл в его силе двенадцати мужчин? Он всего-навсего голем. Он никогда не смог бы жениться на Рохели, завести домашнее хозяйство, стать настоящим евреем. Теперь он осознал это. И Йосель указал в сторону Староновой синагоги.
Рабби Ливо остановился.
Йосель утвердительно кивнул. Да, время пришло.
— Давай спросим Бога, Йосель. Давай помолимся.
С великой скорбью старик и голем направились к синагоге по Червеной улице. Они прошли под порталом южного вестибюля, украшенного виноградной лозой с тяжелыми гроздьями…
— Йосель, сынок! — воскликнула Перл, сбегая по лестнице из женской части синагоги.
— Подожди, Перл, — остановил ее рабби. — Пойми, мы больше не можем ничего сделать. Пусть он уйдет. Рохель и Зеев мертвы. Прага в развалинах. Все потеряно.
— Нет, Йегуда, они живы. Рохель и Зеев… Они оба живы.
Йосель остановился как вкопанный. Как это понимать?
— Да-да, ты спас их, Йосель! Они живы. Карел только что вернулся и сам рассказал мне. Горожане разбежались, боясь, что ты их убьешь, а стражники испугались не меньше и оставили посты. Так что Освальд безо всяких помех вывез телегу за городские ворота, и никто их не остановил. Да-да, Рохель и Зеев непременно поправятся, а пока что они вместе с Киракосом и Сергеем присоединились к купеческому каравану до Франкфурта, а оттуда до Амстердама. Это правда. Ты спас их, Йосель.
— Вот уж и вправду славные новости, Перл.
— Но есть еще кое-что, Йегуда… — Перл, совсем как восторженная девчонка, хлопнула в ладоши. — Все горожане вернулись по домам, заперли двери, закрыли ставни на окнах, ибо ожидают расправы. Они обещают оставить нас в покое. Они говорят: голем не позволит, чтобы с головы еврея упал хоть один волосок!
— Очень хорошо, Перл.
— Да, Йегуда, очень хорошо. Так что теперь мы хоть какое-то время поживем в мире.
Йегуда ничего не сказал. У них был еще один повод для тревоги. Император. Кроме того, жизненный опыт подсказывал рабби, что мир хрупок, а добрая воля — всего лишь внезапный каприз. И все же его видение, его краткий взгляд на Рай если не изменил всего на свете, то по крайней мере изменил его. Рабби Ливо обрел надежду.
Йосель поднял глаза к небу и увидел журавлиный клин. Скоро наступит осень, листва станет желтой и бурой. Он никогда не видел осень, очень хотел бы ее увидеть, но ему уже не суждено. Зато ее увидит Рохель. Йосель представил себе как она, в своей незабвенной синей юбке, вглядывается в небо. Затем он нагнулся, поднял свою мать и так внимательно на нее посмотрел, словно хотел забрать с собой вечную память о ней.
— Иди, Перл, — нежно сказал раввин. — Оставь нас.
Затем он повернулся к Йоселю:
— Йосель, я не могу.
Голем кивнул, словно говоря: «Да, но ты должен».
Ибо зачем ему жить? Да и как он теперь сможет жить? Кто знает, когда его снова охватит безумие? И им с Рохель никогда больше не быть вместе. По сути, у Йоселя нет будущего. Ни человеческого, ни какого-либо другого.
— Я не могу, Йосель. Ты еврей и мужчина.
Голем лишь улыбнулся. Это была похвала.
— Ты можешь уйти…
Однако рабби Ливо не мог сказать уверенно, что за этим последует. В глазах Йоселя появилась мольба.
«Сделай то, что должно».
Раввин опустил голову, глубоко вздохнул и с едва заметным кивком согласился.
Они вошли в синагогу. Перед ними оказалась бима — кафедра, с возвышения которой читают Тору, занавесь, скрывающая хранилище священных свитков, справа — кресло раввина. Свечи не горели, и было темно, а тишина казалась особенно торжественной.
По лестнице отец и сын поднялись на чердак, где хранились книги, слишком старые и потрепанные, чтобы ими пользоваться. Йосель сразу понял, что здесь побывала Рохель. Повсюду чувствовался ее запах — аромат грибов на лесной опушке и ландышей, крошечных белых цветочков, похожих на колокольчики, которые она любила больше всего. Повинуясь раввину, Йосель лег на пол. Он не стал закрывать глаза, а на его лице светилась улыбка. Ибо перед его глазами снова стояла Рохель — такая, какой он увидел ее в первый день своей жизни. Напевая за работой, она позволяет солнечному свету, точно растаявшему маслу, стекать по ее голове и шее…
Обряд начался. Раввин семь раз обошел вокруг голема посолонь, затем семь раз в обратную сторону — как делал это, когда создавал Йоселя. Он поклонился северу, югу, западу и востоку, потом встал в ногах у голема, нараспев произнес слова молитвы об упокоении.
«Возвеличено и священно будь имя Его в мире, которому быть созданным заново, где Он оживит мертвых и пробудит их к жизни вечной…»
«Кадиш,[52] — улыбнулся Йосель, — кто-то произносит кадиш, чтобы утешить тех, кто меня пережил».
— Послушай, Йосель, я хочу, чтобы ты знал одну вещь, — прошептал раввин, наклоняясь пониже. — Нет, две. Любовь вечна, а смерть — мнима.
Йосель надеялся, что это правда, и все же задумался: если это правда, почему тогда люди оплакивают мертвых? Но у него не было ни языка, ни времени, потому не стоило ломать голову над этим вопросом. Он уже успел понять: есть много вещей в этом мире, над которыми не стоит ломать голову.
А затем равви поцеловал своего сына в лоб, стирая губами букву Е в слове ЕМЕТ — «Истина», оставляя МЕТ — «Смерть».
Ничего не ощутив, словно погрузившись в мирный сон, голем по имени Йосель обратился в прах. Остался лишь отпечаток большого пальца на полу — такую отметку делают узники в своих камерах. След, похожий на сердечко с инициалом, наподобие тех, что дарят друг другу влюбленные. Как все мы вписаны в великую Книгу Жизни.
36
Это случилось очень рано утром. Утро было прохладным, осенним, небо еще не осветилось, и листва в Петржинском лесу напоминала бледные континенты на разбитом глобусе раввина. В императорских садах теперь цвели бледно-желтые хризантемы, астры и георгины, но в сумраке они казались сплющенными шариками, колючими или волосатыми. Деревья и живые изгороди, подстриженные под разных животных делали цветник похожим на призрачный зоопарк. Была пятница, и совсем недолго оставалось до Рош-ха-Шана. В замке император готовился к визиту раввина. Детали не обсуждали, но зал Владислава уже был обставлен соответственно случаю. Туда перенесли кровать, ибо император был уверен (настолько он вообще мог в последнее время быть в чем-то уверен), что, пока раввин будет читать над ним свои заклинания, ему захочется прилечь. Слуги по такому случаю, разумеется, увенчали голову Рудольфа короной, облачили в роскошный камзол зеленого бархата с сатиновыми вставками, небольшую шапочку из мягчайшей шерсти, цвета морской волны. На рукавах камзола были прорези, которые позволяли видеть нижнюю рубаху коричневого шелка, а пуговки были изумрудными. Края рукавов и застежки сияли голубизной под цвет ярко-голубых чулок, а башмаки на высоком каблуке были повязаны голубыми бантами. Как всегда, император носил при себе небольшой амулет, который получил в подарок еще ребенком. Он представлял из себя золотую коробочку, украшенную жемчугами, кораллами и восточными изумрудами. Внутри коробочки хранилась маленькая лепешка, изготовленная из жаб, крови невинной девственницы, белого мышьяка, белого ясенеца и корня мандрагоры. Амулет должен был ограждать монарха от чумы. Рудольфу аккуратно постригли и расчесали бороду и волосы. Держава и скипетр лежали рядом с троном.