Пушкинский дом - Андрей Битов

ЛЕВА: Но эта статья наивна, устарела, детская моя статья…

Я стал другой – зачем же вы будете судить по ней обо мне?

В других работах, как, например, «Середина контраста», «Опоздавшие гении» или «“Я” Пушкина», – все значительно зрелее и сильнее…

АВТОР (подлец!): Где можно прочитать эти работы?

ЛЕВА (сардонически): Нигде. Они не опубликованы.

АВТОР: Тогда, может, вы мне дадите их почитать в рукописи?

ЛЕВА (смущаясь): Видите ли, они даже не перепечатаны, как бы не вполне завершены, – вряд ли вы разберетесь в рукописи… (Уверенно.): Перепечатаю и дам.

АВТОР: Но дайте все-таки «Три пророка». Ведь если бы статья была в свое время опубликована, то не в вашей власти было бы ограждать читателя от знакомства с ней, даже если она юношеская и незрелая…

ЛЕВА (почти невежливо): Если бы она была опубликована, то были бы опубликованы и другие. Вы могли бы судить, сравнивать…

АВТОР (откровенно провокационно): Но работа над другими не завершена. Как бы вы их уже опубликовали?..

ЛЕВА (зло): Если бы да кабы… Тогда бы они были завершены!

Если прибавить к такому диалогу мои бегающие глаза и справедливое предчувствие Левы, что я – не к добру, то я должен был произвести на Леву довольно-таки неблагоприятное впечатление. Вряд ли бы он, кабы знал, доверил мне свое жизнеописание.

Тем временем мы прошли в музей, который, как явствовало из записки Альбины, мне тоже следовало показать (еще бы! его-то я очень хотел проверить!). Ну а музей, если не считать легкой путаницы в расположении стен и окон, был в точь такой, как мною описан. В нем не было ни души. Тень, вроде привычной и тупой боли, пробежала по Левиному лицу, когда он окинул зал…

– Ну, в общем, вот это… – сказал он кисло, неопределенно обводя рукою. – Вам ведь не нужно пояснять, как экскурсии?

– Нет, конечно, нет, – поспешил заверить его я. Какая-то совесть во мне все-таки была…

– Я сам тут давно не был, – с облегчением, доброжелательно сказал Лева, тут же раскаявшись в «неоправданной» нелюбезности со мною. – Я вас ненадолго покину, вы сами все посмотрите: что вас особенно заинтересует – я могу потом пояснить. И не забудьте, пожалуйста, записаться в книгу: у нас почти не бывает посетителей, и велено всех фиксировать.

И только я отпустил Леву, только я встал в середину первого зала, мысленно сличая его с романом и ставя птички неточностей на полях… как в зале стало твориться нечто такое, что можно было бы отнести за счет переутомленной под утро авторской фантазии, если бы это не был (как и пересказанный выше сон) единственный документальный факт этого романа.

…В зал, во всех доспехах, в сверкающей серебряной каске, вошел пожарник. За ним суетливо вбежала вахтерша-капельдинер. «Вот, пожалуйста, одну минуточку, сейчас я позову…» – говорила она и, поволновавшись, рассыпалась. Пожарник выглянул за ней следом: «Обылись – мыжите зыхадить!» – зычно сказал он, и в зал, по одному, смущаясь, деревенея и топорщась, как крабы, стали проходить пожарники, волоча на сапогах музейные трупы тапок. Зал набился. Так они стояли, кто как встал, посматривая каждый на то, что прямо перед ним находилось, и на потолок. «Щас, щас, рыбята», – сказал серебряный, он от всех тут отличался изяществом формы, бог пожара («Брандмайор», – вспомнил я подходящее слово), у него у одного была такая каска – у остальных были одинаковые серо-зеленые, из какого-то тухлого металла… И вошла стройная, чрезвычайно интеллигентная, с мудрым и насмешливым лицом женщина-экскурсовод. Ах, как хорошо, что Лева вышел, – это была Альбина! Я бы попал в неловкое положение.

По ее лицу было видно, до чего же это все радостно и редко – народ в музее, да еще такой занимательный. Она охотно, чувствуя на себе взгляды и подставляясь им, как греясь от этого простого и ровного тепла, вышла в центр и похлопала себя указкой по стройному голенищу модного сапога, как амазонка или, скорее, укротительница (или это был ее первый экспонат? – пожарники все посмотрели ей на ногу). «Ну, что вас интересует?» – спросила она, сразу оториентировавшись и выбрав серебряную каску. «Всо», – сказал он. Она мило улыбнулась, кивнула с иронической готовностью… как странно, однако, подумал я, что именно она – Альбина, а Лева – роковой любовник… кому чего надо?.. – все невпопад. «Ну хорошо, – сказала она. – Мы находимся…» Она немного рассказала про что тут было раньше, в этом здании. «Это надо запомнить», – подумал я и не запомнил; потом сказала, что первый зал является как бы обобщающим, но что уже тут появляются и некоторые реликвии, относящиеся в первую очередь к графу Льву Николаевичу Толстому (она так сказала – «графу» – ах, смелая женщина!..), а вот картина Пастернака, отца поэта, писанная им в Ясной Поляне. Она на секунду приостановилась, обдумывая, по-видимому, свой контакт с аудиторией, и тут бог пожара, резко вскинув головой и ослепительно сверкнув каской, сказал: «Ну, теперь вы поняли, какие здесь все ценности и что водой тут действовать нельзя?» Пожарники дружно оживились и удовлетворенно загудели. «Вот апогей бережного отношения к культуре! – подумал я. – Но чем же тушить пожар?..» – я посмотрел на Альбину и понял, что не понимаю Леву и влюбляюсь – такой свет, такое обещание!.. так пробивался смех сквозь милое лошадиное лицо… И справившись, она спросила: «А какова, собственно, цель нашей экскурсии?» Брандбог покраснел и сказал: «У нас сегодня учебные занятия, и выбор пал на ваш абъехт». Альбина мило распрощалась с ними, и, хорошо запомнив лица пожарных и не очень хорошо экспонаты, я вскоре последовал за ней.

Я поблагодарил Леву и повеселил рассказом об этом торжестве. Он пришел в благорасположение духа. Видно, состояния настороженности и подозрительности в последнее время донимали его – он с радостью освобождался от них, тут же полагая себя несправедливым, а мнительность именно своею дурной чертою (муштра Фаины, она неплохой агент…). Но только облако окончательно соскользнуло с его лица и оно осветилось простым доверчивым светом собирающегося разговориться человека – как я начал откланиваться и уходить с видимою решительностью. Что ж, я сделал свое дело, свой 101 процент, вступать в короткие отношения с героем в мои намерения не входило (тут был и своего рода авторский страх за проделанную работу…).

– Я вас задерживаю… – Это простое наблюдение было для него пронзительною догадкой, и по мере того как мысль его начинала жить сама, лицо его бледнело и таяло, растрачивая плоть. – Заходите еще, – суетливо добавлял он, – я, право, отдам наконец статьи машинистке… Для начала «Середину контраста». Она почти готова. Через неделю?..

Я поспешно пообещал – он мне не поверил.

– Вы так торопитесь? – поразился он. – Подождите хоть секунду… Я сейчас.

Он убежал, не дожидаясь моего согласия. Я хотел было уйти, неловкость становилась несносной… но он тотчас и вернулся, запыхавшись.

– Вот эти три странички… – Я взглянул на него, не скрыв удивления. – Нет, это не мое, – усмехнулся он. – Но вы же интересовались наследием моего деда, я знаю… Зайдете через неделю – вернете…

Я несколько замялся.

– Не зайдете? – догадался Лева. – Впрочем, что это я?.. – Он махнул рукой или почти махнул: – Все равно берите. Можете не возвращать. Это копия.

Я поблагодарил и окончательно заспешил, буркнув под мышку, что, конечно, зайду, мол, до свидания…

– Прощайте, – усмехнулся Лева, и мне почудилась в этой усмешке доля презрения.

…Так мы живем, преувеличивая чужие чувства к себе и недооценивая свои, и время подступает к нам вплотную. Мы стоим супротив и отделываемся тем, что не видим на близкие расстояния. В будущем мы близоруки, в прошлом – дальнозорки. Ах, выпишите мне очки для зрения сейчас! Таких нет.

И теперь, противоестественно навязав герою очную ставку с автором, нам уже некуда отступать: время наше окончательно совпадает, мы живем с ним, с этого мгновения, в одном и том же времени, каждый своей жизнью, и в нашем, бытовом, пространстве параллельные – никогда не пересекутся. Так что это краткое свидание – разрыв. Собственно, всякое свидание, как это ни грустно…

Он давно наметился, он давно произошел… Когда симметрия была достроена и прошлое в зеркале настоящего увидело отражение будущего; когда начало повторило конец и сомкнулось, как скорпион, в кольцо и угроза сбылась в надежде; когда кончился роман и начался авторский произвол над распростертым бездыханным телом: оставить его погибшим от нелепого несчастного случая (от шкафа…) или воскресить по традициям трезвости и оптимизма (реализма…), наказав законами похмелья (возмездия…), – уже тогда… и с тех пор (воскресив-таки…), тяготясь случайностью и беспринципностью, воровал автор у собственной жизни каждую последующую главу и писал ее исключительно за счет тех событий, что успевали произойти за время написания предыдущей. Расстояние сокращалось, и короткость собственных движений становилась юмористической. Ахиллес наступил на черепаху, раздался хруст в настоящем с этого момента… хоть не живи – так тяжело, ах, соскучав, так толсто навалилась на автора его собственная жизнь! Взгляд заслоняют итальянские виды. А, что говорить!..